Магические помощники Ланцелота тоже имеют прямое отношение к прошлому — как хранители подпольной драконоборческой традиции. В тексте несколько раз настойчиво повторяется:
ТКАЧИ: <…> Не говори нам спасибо. Наши прадеды все поглядывали на дорогу, ждали тебя. Наши деды ждали. А мы вот — дождались.
<…>
МУЗЫКАЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР: <…> Мы ждали, сотни лет ждали, дракон сделал нас тихими, и мы ждали тихо-тихо. И вот дождались. Убейте его и отпустите нас на свободу.
И, наконец, сам Ланселот является служителем так называемой жалобной книги. Она представляет собой ни что иное, как гигантский архив всех преступлений, страданий, обид — пополняющийся, впрочем, без участия людей[25].
Здесь, однако, нужно сделать оговорку. Все эти персонажи — не столько служители прошлого как такового, сколько агенты и хранители истории, как особого модуса присутствия прошлого в настоящем. «Время Дракона» понимается Шварцем как время внеисторическое, «пустое»:
ШАРЛЕМАНЬ: У нас вы можете хорошо отдохнуть. У нас очень тихий город. Здесь никогда и ничего не случается.
ЛАНЦЕЛОТ: Никогда?
ШАРЛЕМАНЬ: Никогда. На прошлой неделе, правда, был очень сильный ветер. У одного дома едва не снесло крышу. Но это не такое уж большое событие.
У Дракона же воспоминания об исторических реалиях вызывают только досаду («Я был тогда наивным, сентиментальным, неопытным мальчишкой»).
* * *
Можно было бы ожидать, что гибель дракона станет тем самым Cобытием, которое, наконец, «что-то изменит» (то есть запустит историю снова). Но — и в этом проявляется культурно-исторический пессимизм Евгения Шварца — сама по себе гибель Дракона не меняет ничего. Вместо освобождения, на которое так рассчитывали мастера («убейте его и отпустите нас на свободу») в перспективе у горожан — всё те же пляски мёртвых душ, только под другим руководством: сначала — Бургомистра, потом — вернувшегося (и сильно изменившегося) Ланцелота. Финальное «в каждом из вас надо убить дракона» слишком смахивает на парафраз известного «надо по капле выдавливать из себя раба». Увы, Шварц, как и все люди его круга, были решительно не способны ответить на вопрос, чем именно можно «выдавить из себя раба», и что именно займёт место выдавливаемого. В этом смысле финал пьесы остаётся поневоле открытым: вряд ли Ланселот способен что-нибудь сделать с искалеченными душами. Впрочем, определённое указание (для тех, кто понимает) на политические реалии ланцелотовского режима можно усмотреть в загадочных словах Садовника: «Разводите костры — тепло помогает росту».
Конечно, Евгений Шварц абсолютно не представлял себе, что это будут за костры: словосочетание «горячая точка» показалось бы ему пустым звуком. Он просто чувствовал: после полной и окончательной победы над Солнцем станет холодно.
«Мастер и Маргарита» играла в интеллигентском сознании роль, сравнимую с ролью Нового Завета для верующего христианина — а именно, источника морально-этических норм, духовного руководства в жизни, а зачастую и «духовного утешения» в скорбях. Несмотря на всю двусмысленность этой книги, она, скорее всего, останется столь же значимой и для будущих поколений интеллигентов — если уж не в качестве НЗ, то, по крайней мере, как значимый ориентир.
(Интересно отметить, что аббревиатуру НЗ сейчас присвоил себе элитный интеллигентский журнал «Неприкосновенный Запас». Не надо думать, что это случайно: журнал вполне осознанно претендует на роль «священной книги», своего рода «третьего завета» бывшей советской интеллигенции — той самой, воспитанной на Булгакове.)
Помимо «говорящего» прозвища, «кошачья» природа Воробьянинова ненавязчиво подчёркивается на протяжении всего романа.
Отдельный интерес представляет инверсия отношений «бесов» (настоящих устроителей действа) и «хозяйки бала» у Достоевского и Булгакова.
По сути дела, «Мастера и Маргариту» можно понять как описание победы (пусть частной и временной) магического мира над советской доморощенной чертовщиной, дилогию о Бендере — как победу советского мира над традиционной магией авантюризма в стиле Калиостро (которая локально эффективна, но стратегически оказывается в проигрыше), а «Понедельник» как изображение магии (вместе со своим шарлатанским двойником), добровольно пошедшей на службу соввласти в типичное советское учреждение (с абсолютно булгаковской аббревиатурой НИИЧАВО).
ЛАНЦЕЛОТ: Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона.
Мальчик. А нам будет больно?
ЛАНЦЕЛОТ: Тебе нет.
1-й горожанин. А нам?
ЛАНЦЕЛОТ: С вами придется повозиться.
ДРАКОН: Ваше имя Ланцелот?
ЛАНЦЕЛОТ: Да.
ДРАКОН: Вы потомок известного странствующего рыцаря Ланцелота?
ЛАНЦЕЛОТ: Это мой дальний родственник.
Оксюморонная природа так называемых «магических предметов» — тема для отдельного рассмотрения. Можно сказать, что они представляют собой именно что овеществлённые «логические парадоксы», и имеют число словесное происхождение. Классическим примером объекта такого рода является цепь, на которую боги посадили пса Фенрира — она была скована из «кошачьих шагов, женской бороды», и т. п.
Скорее всего, литература (в форме мифов, сказок, и т. д.) первоначально возникла как чисто лингвистическое, «левополушарное» явление, не предполагающее своей интерпретации в зрительных или слуховых образах. В этом смысле идея «реализма» (то есть описания, которое можно себе «вообразить») является очень поздней и очень далёкой от первоначальных форм литературы.
Этот нонсенс прочувствован и обыгран автором:
ШЛЯПНИК: Без всякой примерки, бросив один взгляд на заказчика, я делаю вещи, которые удивительно украшают людей, и в этом моя радость. Одну даму, например, муж любит, только пока она в шляпе моей работы. Она даже спит в шляпе и признается всюду, что мне она обязана счастьем всей своей жизни. Сегодня я всю ночь работал на вас, сударь, и плакал, как ребенок, с горя.
ЛАНЦЕЛОТ: Почему?
ШЛЯПНИК: Это такой трагический, особенный фасон. Это шапка-невидимка.
ЛАНЦЕЛОТ: Прелестно!
ШЛЯПНИК: Как только вы ее наденете, так и исчезнете, и бедный мастер вовеки не узнает, идет она вам или нет. Берите, только не примеряйте при мне. Я этого не перенесу. Нет, не перенесу.
