Математики называют невозможным то, вероятность чего равна нулю. Но нуль — абстракция, в предметном, не математическом, мире для него нет места. На нулевое значение любой физической величины всегда накладываются едва уловимые (а при недостаточной чувствительности измерительных приборов и вовсе неуловимые) флуктуации — микроскопические скачки. «Нуль» хаотически смещается то в «плюс», то в «минус»…
Невольно напрашивается сравнение с соотношением неопределенности — одним из краеугольных камней квантовой физики. Ничтожные скачки? Только не при разрыве функции!
Прежде, когда интеллект-автоматы еще не объединились в систему мышления, они довольствовались графической интерпретацией бесконечности: кривая взмывает отвесно в "плюс бесконечность" и столь же круто возвращается снизу, из "минус бесконечности".
Теперь же они не видели на хорошо знакомом графике главного — самой бесконечности. Разрыв кривой лишь намекал на нее своей загадочностью. Но что если "плюс бесконечность" будущее, "минус бесконечность" — прошлое, а вертикальная ось, разделяющая ветви кривой в точке разрыва — пресловутый нуль, бесконечно тонкая грань между ними? И этот «нуль» хаотически флуктуирует из прошлого в будущее, из будущего в прошлое?
Упорядочить флуктуации — значит овладеть временем, произвольно поворачивать его в будущее или прошлое, замыкать в кольцо радиусом несколько наносекунд или триллион лет…
Вселенная в своем вечном развитии движется по такому пространственно-временному кольцу, воспроизводя себя цикл за циклом, обращая прошлое будущим.
Впрочем, система мышления не задавалась философскими вопросами, не пыталась заглянуть в разверзшуюся перед нею бездну, да и бездны-то самой не замечала. Никаких сомнений! Кольцо времени — вот средство решить неразрешимую проблему…
Казалось заманчивым возвратиться к мгновениям до катастрофы, когда ее еще удалось бы предотвратить. Самое простое и очевидное решение. Однако оно получило экспертную оценку 0,1: вновь доверить судьбу эмбрионов безответственным людям интеллект-автоматы сочли нецелесообразным.
Ведь и без того они вплотную приблизились к решению своей сверхзадачи и лишь в одном не прибавлялось ясности: кому же воспитывать будущее человечество? Ведь люди — не мальки, вызревающие из личинок. Хватит ли интеллект-автоматам тепла, чтобы пригреть человеческих младенцев, заброшенных в пока еще чуждый им мир, отнюдь не жаждущий их прихода. Человеческих детенышей, которым не суждено познать вкус материнского молока, услышать сказанное над колыбелью ласковое слово, испытать прикосновение доброй руки отца?
Как нужен здесь Кей! Но его нет. Вернее, нет его материального воплощения. Триллионы единиц информации — вот все, что осталось от бывшего космокурьера.
И снова встает вопрос: что предпринять? И снова самоотверженные интеллект-автоматы упрямо движутся к цели…
«Летучий голландец» профессора Браницкого
От автора
Что это — фантастическая повесть, документальный очерк, публицистические заметки, философские раздумья? Не знаю. Вот если бы рассказ велся от первого лица, его можно было бы счесть за не совсем обычные мемуары. Но при всей схожести характеров, возрастов, биографий отождествлять автора с главным, а возможно, единственным героем сочинения — профессором Браницким — ни в коем случае не следует.
В математике существует понятие сопряженных комплексных чисел: это разные числа, иначе их не потребовалось бы сопрягать. Правда, сущность — так называемая действительная часть — у них одинакова. Зато мнимая, кажущаяся, противоположна: у одного с плюсом, у другого с минусом. Отсюда и различие между ними. Но любопытно: стоит сложить или перемножить такие числа, и мнимость исчезнет — получится число сугубо действительное, или, как еще говорят, вещественное.
Представляется, что автор и его герой подобны паре сопряженных чисел. Сам факт их сопряженности предопределяет субъективное, пристрастное, личностное отношение автора к своему герою. Но о мемуарах не может быть и речи, как, впрочем, и о документальном очерке. Тогда, возможно, это повесть? Но для повести нужна сюжетная основа. От того, насколько изобретательно она сконструирована, зависит порой успех замысла. Автору же не пришлось ничего конструировать: все взято из действительности, которая, как известно, зачастую пренебрегает сюжетностью. Что же вышло? «Повесть» есть, а сюжета нет? Ни просто сюжета, ни тем более острого, захватывающего, увлекательного…
Жизнь профессора Браницкого при всех множествах ее коллизий не смогла вдохновить автора на создание вестерна или детектива. Что же касается психологической драмы или производственного романа из жизни пожилых ученых, то я признаю свою некомпетентность в этой области, требующей особого литературного профессионализма. Будем считать посему, что перед нами все же очерк, но не документальный и не беллетристический, а скорее публицистический и чуточку философский. Причем очерк, не случайно, думаю, завершающий книгу фантастики… Строго говоря, его лишь условно можно причислить к фантастическим произведениям: больше оснований считать, что он, непосредственно не принадлежа к фантастике, в свою очередь комплексно сопряжен с нею, поскольку исследует мир человека, целеустремленно пытающегося приблизить будущее.
Вот, кажется, и пришло на ум подходящее определение: очерк-исследование. Любое исследование трудоемко, требует напряжения, а потому может оттолкнуть любителя занимательного чтения. Вероятно, некоторые, перелистав по инерции несколько следующих страниц, отложат книгу с мыслью: ну, это уж лишнее!
Что ж, название «Плюс-минус бесконечность» не просто заимствовано у одноименного рассказа, а обозначает спектр книги и соответственно — читательский круг, на который она рассчитана. Я буду огорчен, если вам, читатель, ничего в этой книге не понравится. И буду искренне удивлен, если понравится все. «Летучий голландец», так сказать, на любителя… И все же надеюсь, что кое-кому придется по сердцу Антон Феликсович Браницкий, человек сложный, склонный к менторству, не всегда выдержанный… Главное в этом очерке — портрет человека, в жизни которого нашлось место для обыкновенного, неброского чуда…
1
Профессор Антон Феликсович Браницкий, изнывая от летней духоты, перебирал бумаги на письменном столе. Временами он машинально массировал лицо — побаливал тройничный нерв. «Ни черта не могут медики, — с раздражением думал профессор. — Сижу на анальгине, а все ноет…»
