— И что вы во мне оба нашли? — ляпнула я, — Я же брюнетка.
Тут уж он расхохотался. Мне кажется, что я сто лет не видела, как он смеется. У меня потеплело на душе.
Я ударила его по руке.
— Хватит смеяться, Кэр. Ты думаешь, он действительно может приворожить меня?
— И превратить меня в лягушку, — сказал он почти серьезно.
Какой был яркий, солнечный, жаркий день! Воздух был горяч, стоило выйти под солнце, как по всему телу моментально выступала испарина. Последний привет лета — вот что был этот день. Словно сияние заливало все вокруг, трава блистала на солнце; все же я больше люблю пасмурные дни. Небо была ясное, в зените голубое, на западе бледное, кое-где видна была белесая размытость облаков. Тихо было вокруг, только кузнечики стрекотали во множестве среди нагретой солнцем травы, да жужжали мухи.
Пролетела маленькая птичка, пища и стрекоча на лету. То и дело приходилось отмахиваться от каких-то кусачих мух, по жаре они так и липнут к телу. Хорошо, хоть ветер был прохладен, хотя его почти и не было, ветра, только иногда всколыхнет травы и подует в лицо — какое облегчение!
Все же жаркий летний день посреди трав — это нечто совершенно особое, словами этого не передашь. Солнце, мухи, кузнечики, разнотравное буйство, цветы полевые — словно вся полнота жизни выражена в обычном летнем полудне. Не той жизни, что в тебе или во мне, не человеческой, полной страстей и мелочных амбиций, а той Жизни, которая всех нас породила, жизни как принципа, которая зарождается тогда, когда на смену геологической эпохе приходит биологическая, когда появляются первые органические молекулы.
Хорошо, хоть ветер был! Иначе бы я, наверное, совсем изжарилась, прекрасное было бы блюдо — жареный координатор под соусом. А Кэр только жмурился на солнце, словно кот. Впрочем, это я так, выжила же я в горах Вельда, а уж какая там была жара, не чета здешней. Настоящее пекло там было, алый ад Вельда! Да-а…
А как сладко пахнет в жару в поле. Все эти еле заметные, смешанные запахи разных трав, цветов и солнца. Летали стрекозы, просто кучи стрекоз, маленьких и больших. Пролетела одна размером с мой палец — страх божий! Я взвизгнула и шарахнулась от нее, Кэр хохотал так, что под конец свалился на траву. Что ж, полдень. Птицы спят, а мухи и прочая мелочь летает без устали. Глаза устают от солнечного сияния, все кажется, что что-то вокруг не так, что все слишком четко и ярко для того, чтобы быть настоящим. Мы долго сидели и молчали, а полдень жил и дышал, а полдень жужжал на разные голоса, он был вокруг — в бескрайней степи. Давно мне не было так хорошо, как сегодня днем.
Налетевший ветер растрепал наши волосы. Кэр выругался и стал проводить свои космы в порядок.
— Подстригись, — сказала я, запуская руку в его волосы.
Кэррон поймал меня и слегка приобнял.
— Тебе не нравиться мои волосы?
— Нравиться, — пробормотала я, — Всегда нравились.
— Да? — он отодвинулся от меня, пояснил, — А то как бы нас Дорн не увидел. Вспылит еще. Я не хочу испытывать судьбу, деточка.
— Кэррон!
— А он не похож на меня, да?
— Да, — сказала я, — Не похож.
— Я не думал, что ты наденешь ее…
— А что мне с ней делать? Носить в кармане?
Мой вопрос прозвучал раздраженно. Кэррон удивленно глянул на меня.
— Да, — сказала я, — ты меня не любишь.
— Разве я тебя не люблю?
— Любишь — девочку, которую ты носил на руках.
Он улыбнулся шире. Боже мой, как же я давно не видела его таким — улыбающимся, веселым. У него смеялись глаза.
— Ну, может, я просто не способен на подлинную страсть?
— А Дорн способен?
— У него очень горячий нрав, ты заметила?
— Кэр!
— Хорошо здесь, да?
— Угу, — сказала я.
Я сидела чуть сзади. Тихонько я обняла его сзади, прижалась подбородком к его плечу. Его волосы щекотали мне лицо, они пахли травой и летом.
— Хорошо, когда трава скошена, — пробормотал он, — можно не вспоминать, что ты изгнан.
Я подняла голову с его плеча и заглянула Кэррону в лицо. Он мягко улыбнулся.
— Не знаю, что я буду делать, когда ты улетишь, деточка.
— Кэр…
— Некому будет поплакаться.
— Можно подумать, ты мне хоть раз плакался, — сказала я сердито.
— А то нет.
— Я что-то не помню, — сказала я, — Но я еще месяц не улечу. Через месяц будет уже осень.
— И теперь нас двое — на одну тебя, бедненькую.
Я засмеялась.
Мы долго еще сидели там, греясь на солнышке. Потом я вспомнила про обед, а Кэр сказал, что ему нужно еще кое-что сделать. Эти таинственные дела отнимают у него кучу времени, уж не знаю, чем он там занимается. Так что домой я возвращалась в одиночестве. Я шла, затаенно улыбаясь. Я чувствовала себя так, словно я не жила этот час, а провела его где-то — в мечтах, что ли. Бывает так иногда, сядешь и думаешь о чем-то, и так проходит час, два, три, а потом встаешь — словно из глубокого омута, словно твое сознание и не жило все это время. Вот так я себя и чувствовала.
Когда я вернулась, Дорн был во дворе. Сидел на скамейке возле забора, смуглые тонкие руки на коленях, и смотрел прямо перед собой. Взгляд у него был сонный, странный. Он не пошевелился, не взглянул на меня, я прошла мимо него в дом и, прислонившись к двери с другой стороны, закрыла глаза. Иногда я боюсь его, просто боюсь — и все. В нем есть что-то, чего нет в Кэрроне, что-то, чего я не понимаю и, наверное, никогда не пойму.
Обедали мы с Дорном в полном молчании. Солнечный свет заливал маленькую кухню, во дворе, в пыли возилась стайка воробьев. Он чирикали и клевали какую-то ерунду, как всегда делают воробьи. Тарелки в мойке блестели на солнце, стол, покрытый белой пластиковой скатертью, казался слишком ярким, словно свежий снег на темной крыше. Лицо Дорна было освещено до мельчайшей черточки; черные, короткими прядками свисающие на лоб волосы блестели, словно влажные. Тонкое, смуглое, усталое лицо, от крыльев носа к углам рта пролегали глубокие складки, в углах глаз видна была сеточка мелких морщин. Если бы не резкость черт, это лицо казалось бы женственным. Кожа у него была уже почти чистой, сохранились еще только синеватые точки шрамиков от болячек, но и это должно было пройти. В счастливые периоды жизни он, наверное, был красив необычайно; сейчас у него слишком усталый, потухший взгляд.
Ел он мало и неохотно; Кэр так накидывался первое время на пищу, когда согласился, наконец, есть, но Дорн, может быть, слишком долго был лишен этого. Не знаю.
Мы сидели за столом друг напротив друга и молчали. Дорн не поднимал глаз от тарелки. Худые его руки на фоне белой скатерти казались очень темными. Я смотрела больше на его руки, чем ему в лицо. Я так неловко чувствую себя в его присутствии.
