Солнце пробило завесу деревьев и домов, высветило угрюмый двор, облило его безумием слишком ярких красок, словно извиняясь за бесконечную ночь, отданную во власть пожара. Яркая белизна распадалась на многочисленные радужные потоки, обволакивающие обломки мебели, дымящееся тряпье, опаленные деревья, превращая глинистую площадку в многоцветную палитру с грубыми, застывшими мазками.
- Ваша беда в том, - сказал мэр, - что вам всегда приходится делать решающий выбор. Вы никогда не сможете примирить в самих себе все, что вас существует и живет. Всегда приходится чем-то жертвовать. И по сравнению с таким выбором все остальное превращается в нечто чисто внешнее, в полную многообразных движений игру живого. Без выбора вы превращаетесь в те самые звезды - невидимые и непонятные для нас. Вы изначально больны, расколоты, фрагментарны. Внутри вас - страшная бездна, ужасные провалы, все, что угодно...
- Да вы - певец человеческого, - усмехнулся я. - Только как это примирить с тем, что было сделано?
- Что было сделано? - переспросил мэр. - Ну что же. Хотя я и не понимаю, почему вас это так задевает. То был ваш собственный выбор. Вы испугались, спрятались внутри себя, выставив стражу, но контракт был заключен, и мы не могли оставить вас в покое. Слишком многим было пожертвовано. Когда-то Парвулеско предложил неплохую картинку для нас. Представьте, что мы ловим рыбу в мутной реке. Мы забрасываем удочку с наживкой и сидим на берегу. Чем дольше мы сидим, тем больше наши сомнения - хороша ли наживка? есть ли вообще рыба в воде? может быть погода сегодня не та? Много вопросов, слишком много вопросов. Приходится пользоваться сетью. Волочить ее против течения, еще больше взбаламучивать воду, пугать мелкую рыбешку...
- Надо было иначе. Совсем иначе.
- Вы спрятались. Вы нашли себе уютный уголок на обратной стороне луны и решили, что все уже позади, как будто безумие что-то может оправдать. Жестокость? Конечно, жестокость. Но мы никого и не обманывали. Вы привыкли к знанию. Вы слишком привыкли к знанию. Даже ваших воображаемых пришельцев вы готовы воспринимать лишь как носителей знания, некоторой высшей правды, с помощью которой можно сделать себе новые игрушки. Я не сомневаюсь, что нечто подобное вы и имели в виду, когда заключали договор... Но мы начали с незнания... с истинного незнания. Вы строили свои гипотезы и уютные мирки, но мы растаптывали их. Вы прятались в пустыне, но мы выгоняли вас оттуда скукой и безразличием. Вы цеплялись за привязанность, но она оборачивалась потерями. И это справедливо.
- Надо было действовать иначе, - упрямо повторил я. - Нанять фантастов, они бы лучше отработали ваше задание, подготовили мнение.
Мэр с укоризной посмотрел на меня. Усталый, раздраженный человек, обязанный объяснять самые простые вещи.
- Это путь в никуда... Самозаточение в изолированном мирке утраченного детства, дальних стран, метафизической или духовной родины, лишь бы уйти от конфликтов и обязательств, налагаемых настоящим. Человек лишает себя соучастия во всеобщем бытии взамен на растрату сил в фантазиях.
- Но человеку не дано глубоко проникнуть в истину и реальность... Это слишком опасно для него. Фантазии - безопаснее.
- Вам выбирать, - сказал мэр. - Хотите ли вы Божественного Откровения или Большого откровения.
- Я ничего не хочу, - пришлось мне признаться. - Ни-че-го. Фальшивая жизнь, фальшивые чувства. Неужели глиняные болваны еще могут что-то хотеть?
- Глиняные болваны? - удивился мэр. - А, преувеличение, вызванное чувством горечью...
Мне неожиданно захотелось его ударить. Встать и пнуть, или отвесить затрещину по самодовольной лысой голове. Ахиллес, где ты?
- Вы слишком много думаете о том, что реально, а что - нет, - продолжил мэр. - Как будто это имеет вообще какое-то значение для вас самих. Можно все подделать, но нельзя заставить проживать. Нельзя заставить чувствовать. И неважно, что было, а чего не было. Главное - вы прошли этой дорогой, что-то в вас сдвинулось и изменилось. Ведь это так очевидно!
Хотя он говорил не повышая голоса и даже почти не жестикулируя, словно заводная игрушка на последнем повороте ключика в спине, но мне чудилось, что мэр в отчаянии, что он обращается к чему-то очень далекому во мне, к чужой стороне высохшего и равнодушного я, пресыщенного играми, обманами, потерями, слишком мудрого, чтобы ожидать от мира неожиданностей. Ахиллес, во мне жил Ахиллес, не мифический герой, сгинувший под стенами Трои, а крохотная черепаха, испуганная огнем.
И вот зашевелилось брошенное под деревом какое-то тряпье, задвигалось, поползло медленно вперед, за что-то зацепилось, натянулось, выпуская в тишину утра черного, крупного жука с пепельницей на каменной спине. Я шагнул вперед, высвободил Ахиллеса, погладил пальцем по морщинистой голове. Черные бусины глаз отражали облака.
Существо сидело на остатках крыльца и смотрело на нас. Позади поднимался почти прозрачный дымок и теперь уже ничто не загораживало перекресток Зеленой и Черепаховой улиц. Черный прямоугольник пожара с безобразными протуберанцами копоти в общем портил вид, но все можно было исправить. Мусоровоз и команда уборщиков с легкостью вычистят гарь, застелят пепелище рулонами газончиков. Возможно, что так действительно легче... Возможно, но думать об этом не хотелось.
Я вернулся на свое место и мэр сказал:
- Вы ждали корабли, спускающиеся с небес, готовились встретиться с нами на Плутоне. Увы. Мы назначили вам встречу в вашей собственной душе.
- Душа - не лучшее место для встреч, - возразил я.
Мэр взял Ахиллеса, погладил пальчиком и оторвал пепельницу. Глупая черепаха пыталась укусить его за руку.
- Наверное, - ответил мэр. - Но по другому мы не умеем.
Казань, 23 мая - 9 декабря 2003 года.
