За эллипсом тянулся расходящийся пучок серебристых полосок — лучей, отдаленно похожий на фотографический треножник. Концы лучей испускали жемчужное сияние. Переливался перламутром и сам эллипс.
Спустя пятнадцать — двадцать секунд эллипс окутался мраком, словно выплеснул облако плотного черного тумана. Когда еще через три-четыре секунды мрак рассеялся, треножник остался на месте, постепенно тускнея, растворяясь в темнеющем небе, а эллипс продолжал двигаться в том же направлении и с прежней скоростью. Вот он скрылся за грядой гор, выплыл из-за нее и снова исчез из поля зрения — навсегда.
Браницкий испытал поразительное чувство — какой-то мистический ужас пополам с эйфорией, словно повстречался на его пути «Летучий голландец».
Антон Феликсович не строил догадок. Он сознавал, что никогда не постигнет тайны, потому что издали созерцал лишь внешнюю ее оболочку. Жар-птица промелькнула перед глазами, не оставив после себя даже крошечного перышка…
Но Браницкий не огорчался. Будучи ученым, он знал, что наука не всесильна, что даже те законы природы, которые сегодня кажутся незыблемыми, завтра предстанут в ином — возможно, кощунственном с нынешней точки зрения — толковании…
Проще всего было сказать: я видел своими глазами быстро движущийся мерцающий объект. Кое-кто так бы и сделал. Но Браницкий думал иначе: мне посчастливилось наблюдать нечто, пока еще не поддающееся определению.
«Летучий голландец» затаился в глубине памяти, время от времени давая о себе знать…
Сухо простившись со Стрельцовым, Антон Феликсович почувствовал беспокойство.
«А вдруг я ошибся? — подумал профессор. — Просмотрел что-то большое, настоящее, прошел мимо, упустил жар-птицу? — И тут же привычно успокоил себя: — Ну что нового предложил Стрельцов? Это же, в сущности, микровариант, микроповорот давно разработанных в фантастике идей, парадоксов вмешательства по временную причинно-следственную связь…»
В молодости Браницкий всерьез увлекался фантастикой и даже сам написал роман «Крушение Брекленда». Это было отнюдь не талантливое подражание Беляеву: полубезумный ученый, мечтающий о власти над миром, глуповатый мультимиллионер, отважный астронавт, единолично расстроивший происки человеконенавистника-профессора… Роман приняли в одном из периферийных издательств, даже выплатили часть гонорара, но, слава богу, не напечатали…
Как бы то ни было, но тяга к фантастике у Браницкого сохранилась на всю жизнь, хотя он и не любил в этом признаваться.
«Интересно, если бы Стрельцов переделал свой опус… Сочинил бы повесть, что ли… Талантливую, по всем литературным канонам. Напечатали бы? Нет! Для фантастики это вчерашний день. А для науки? Вызов незыблемым законам? Тем самым, которые завтра…»
Он вдруг отчетливо, словно в реальности, увидел серебряный силуэт «Летучего голландца»…
— Да что это я, в самом деле! — прикрикнул на себя Браницкий и решительно развернул рукопись из «Радиофизики».
5
И ему снова приснился сон. Кошмарный сон.
…Главный бухгалтер института Антон Феликсович Браницкий позвонил профессору Трифонову.
— Нехорошо получается, Савва Саввич! — сказал он, морщась и потирая щеку. — По отраслевой — перерасход. Вынужден доложить ректору.
Браницкий недолюбливал Трифонова. Вот и сейчас осмысленно представил гладкую, блестящую, яйцевидной формы голову профессора, вечно обиженное выражение подслеповатых глаз, и ему стало тошно.
— Ну и доложите, — послышался в трубке надтреснутый голос Трифонова. — Ректору причина перерасхода известна.
В дверь постучали…
6
Антон Феликсович Браницкий считал себя д о б р о т н ы м профессором. Эта, никогда не высказываемая вслух, самооценка была и верной, и меткой — не в бровь, а в глаз.
Половину своей жизни — тридцать лет из шестидесяти — Браницкий возглавлял кафедру. Докторскую он защитил рано, правда, не в двадцать семь, как академик Форов, а в тридцать восемь, но — для недругов — все равно непозволительно, неприлично рано. Год или два Браницкий ходил в выскочках, но инерция профессуры, некогда затруднявшая его продвижение к сияющим вершинам, теперь, когда он вышел на орбиту, соответствующую высокому ученому званию, подхватила, понесла вперед и вперед, требуя уже не усилий в преодолении преград, а скрупулезного соблюдения законов небесной механики, обязательных для любого светила, на каком бы небосводе оно ни вспыхнуло.
А вот до академика Браницкий так и не дотянул. Не пытался дотянуть, трезво сознавая масштабы своего дарования — немалые даже для иного членкора, но недостаточные (он был убежден в этом), чтобы занять место в академии по праву.
Впрочем, Антон Феликсович отнюдь не страдал комплексом неполноценности.
Во время одного из анкетных опросов половина студентов в графе «Что вам не нравится в лекторе?» написала: «Самоуверенность», другая же половина на вопрос «Что вам нравится в лекторе?» ответила: «Уверенность в себе». А какой-то шутник вывел в этой графе номер профессорского автомобиля, чем привел Браницкого в веселое расположение духа.
Пару раз Антона Феликсовича искушали карьерой, но он, сам себе удивляясь, отверг наилестнейшие предложения. «Кто знает, кем бы я стал теперь, если бы…» — думал он иногда, ничуть не сожалея об этом несостоявшемся «если бы».
В контрастном характере Браницкого сочетались: великолепная произвольная память (он читал лекции не по бумажке, доклады составлял в уме) и никуда не годная непроизвольная (мог, несколько раз побывав в гостях, не вспомнить потом, где живут хозяева); верность принципам («Говорите, хороший парнишка и папа у него полезный человек? Ну вот, пусть подготовится, а затем и приходит») и беспринципность («Меня не касается, ну и ладно!»); способность работать до одури и ленивая созерцательность Обломова; покладистость и упрямство; доброта и умение одним насмешливым словом уничтожить провинившегося, по его не всегда объективному мнению, сотрудника.
Научная деятельность Браницкого четко разделялась на три этапа. Для первого, до защиты докторской, был характерен принцип: сам руковожу, сам исполняю. Счастливое время: Браницкий засиживался в лаборатории за полночь, собственноручно паял и налаживал экспериментальные схемы, снимал показания приборов, фотографировал осциллограммы, а в иные дни не выходил из-за письменного стола, выводя формулу за формулой.
Второй, последиссертационный, этап проходил под девизом: ставлю задачу, руковожу ее выполнением. Браницкому удалось сплотить вокруг себя прочное ядро учеников, ловивших на лету каждое слово шефа.
