Снизу поднималась пожилая сухощавая женщина, одетая неярко, но чисто и строго, с офицерской выправкой и папкой из кожзаменителя под мышкой.
— А, Виктор Викентьевич! Я к вам! — громко начала она резким, недовольным голосом.
— Иннокентьевич, — промямлил он; в его чертах проступила тоска затравленного и больного человека.
— Ну да, верно, — кивнула она снисходительно, распахивая папку. — Вы на собрании жильцов не были, а мы там вас обсуждали. У вас знаете сколько задолженности?
— Знаю, — попробовал он обойти женщину и улизнуть, но она так встала, что миновать ее, не задев, было нельзя. — Знаю, я знаю! Много. Я все выплачу, да. Скоро, скоро!
— На водку у вас деньги есть, — торжествующе заметила официальная женщина, опустив взгляд на его сумку. — И всякие посторонние девушки…
— Послушайте!.. — вскипел он, вздернув подбородок, но закаленную жилищными вопросами начальницу невозможно было перебить.
— …в гости к вам ходят, — продолжила она, твердо убежденная в своей правоте. — Третьего дня целый мешок цемента купили, в лифте насорили, грязь развели. А еще образованный, из себя чего-то строите.
— Да вы поглядите, что тут… — Виктор стал тыкать рукой во все стороны, пытаясь привлечь или переключить внимание начальницы. Тщетно. Она закогтила жертву и не намеревалась выпускать из лап, пока не отравит жильцу кровь до последней капли.
— Я вас предупреждаю: кооператив подаст на вас в суд. Но сначала штраф… вот тут распишитесь, — сунула она обгрызенную шариковую ручку, — что вы уведомлены и согласны. Тогда суд отложим. Но до двадцать пятого числа вы должны…
— Да, да. — Черкнув подпись кое-как, не глядя, он почти бегом пустился по лестнице.
— Я вас предупредила! — метнулся вдогонку пронзительный голос.
Он вылетел из подъезда, и белизна снега хлынула в его усталые глаза, ударила в грудь и заставила остановиться. Волочащий ноги согбенный дед-скелет, до глаз заросший бородой-веником, сосредоточенно сгребал снег лопатой и бормотал что-то себе под нос, а порой проговаривал целые отрывки монолога: «Да, вот… понаехали… а я вас… ха-ха!.. вот так-то…»
Озябшие, невыспавшиеся люди сновали мимо подъезда в обе стороны, вздернув плечи и шаркая ногами. Шли, насупившись, школьники с ранцами и бабки с палочками, неестественно яркие женщины с глазами побитых собак, сморщенные мужчины рыбьего цвета. Все хоть на миг, да взглядывали на Виктора, застрявшего на ступеньках крыльца, — с подозрением, ненавистью или безразличием, кто как. Он сделал движение, неосознанно стремясь вернуться в подъезд, но дед-скелет заметил и, прервав уборку снега, засмеялся нехорошим кашлем, закивал, поманил рукой-клешней:
— Иди, Иннокеньтич! Чего встал?! Пора идти, пора, давай! Топ-топ! Все идут! Шнель, шнель!.. Нах арбайтен!
— Максимов, а хочешь, я голову тебе подарю? — приближаясь, Виктор издали начал задабривать деда.
— Ммм, голову?! — скосоротился тот.
— Голову из керамики, без глазури, — уверенней заговорил Виктор, понемногу распрямляясь и обретая независимую осанку. — У меня их семь штук. Будет дома украшение…
— Я разве людоед, чтоб головы развешивать? Ты бы, Иннокеньтич, — вдруг вдохновился мыслью дед Максимов, — во дворе памятник поставил! Не очень большой, а так. Вроде человека.
— Я думал, — признался Виктор, — но надо постановление главы района.
Сойдясь вплотную, они напоминали заговорщиков. Дед оперся на лопату и глядел на Виктора почти приятельски. А Виктор смотрел на ухо деда — огромное, плоское, без завитка, ухо цвета мокрого гипса, с морщинами. Морщинистое ухо.
— Наплюй, — тихо посоветовал старый дворник. — Ты, я видел, пер мешок цемента. Из него и слепишь. А я скажу — была комиссия и утвердила. У меня справка есть с пятьдесят седьмого года, жилкомхоз выдал. Что могу делать детские песочницы и ледяные горки, ясно?
— Я сделаю эскиз и покажу, — обещал Виктор.
Он пошел дальше, ободренный и посвежевший после разговора с дворником. Квартал и проходящая за домом улица выглядели мрачно, голо и бесчеловечно. Раза два-три пробивался прежний звук ножа, и Виктор замедлял шаги, но затем вновь принимался озираться, то ли высматривая ларек, где можно сдать посуду, то ли намечая место для памятника. Так, не глядя вперед и под ноги, он едва не налетел на девчонку с цветастым ранцем — она стояла, большими глазами вытаращившись на сугроб у тротуара.
— Ты что?! — воскликнул он с испугом. — В школу опоздаешь!
Девочка боязливо посмотрела на него и опять завороженно вперилась в сугроб. Виктор, повинуясь магии направленного взгляда, повел глазами в ту же сторону, отыскивая, что привлекло пигалицу.
На сугробе лежал черно-коричневый обрывок фотопленки длиной с ладонь.
Девочка всхлипнула с каким-то скулящим стоном, словно собираясь зареветь. Виктор в два шага подошел к сугробу, вытянулся, балансируя на одной ноге, и достал кусок ленты. Он хотел поближе показать пленку девочке и объяснить, что бояться совершенно нечего, но школьница с плаксивым «ой-ой!» рванулась наутек, оставив его в глупейшем положении. Пожав плечами, Виктор как бы невзначай осмотрелся — не видел ли кто? — и машинально обозрел пленку на просвет, подняв руку к небу и прищурившись.
Звук ножа пришел издалека и закружил около Виктора. На ленте цвета темной сепии сохранилось четыре с половиной кадра, и все они изображали что-то одно — большой двор или пустырь между многоэтажными домами, где торчали редкие голые деревья и приютился короб трансформаторной будки. Похоже, кадры были сделаны с одной и той же позиции — и на каждом чуть в стороне от центра композиции белел небольшой дефект, напоминавший формой надгробный камень — ровно, по горизонтали обрезанный внизу, параллельный по бокам и закругленный сверху.
Пожав плечами, Виктор смял и бросил кусок ленты через плечо, после чего отправился дальше. Звук заточки ножа прозвучал вслед звонко и настойчиво, заставил встряхнуть головой и пошевелить пальцем в ухе — а затем и вопросительно оглянуться. Маячили фигуры пешеходов — но ничего особенного Виктор не заметил. Зато переменившийся ветер опахнул его потоком белесовато-сизого дыма, заставив сморщить нос — из-за сугробов, на которых виднелся и полузасыпанный снегом и недавно наметенный ветром мусор, валила клубами и стелилась вдоль проезда помойная гарь. Ругань слышалась издали — а высокие короба мусорных контейнеров на машине с миниатюрным краном-подъемником наглядно поясняли, кто лается и почему.
— Подожгут, а я грузить должен?! — разорялся шофер из коммунального хозяйства, взмахивая руками в толстых перчатках. Он был зол и рад тому, что есть на кого вывалить скопившееся раздражение от постылой вонючей работы и людской подлости. Его возмущенным тирадам внимали люди с ведрами и набитыми пакетами, понурые и недовольные. — Не буду загружать! Пусть прогорит, тогда приеду! Развели свинарник, вообще! Ты куда с крюком?! Будешь мне еще растаскивать!!
