Но студенты замечают все… Однажды, когда Браницкий вошел в аудиторию, он не обнаружил кафедры. Разложить листки было негде, и будущий профессор скрепя сердце засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что стало гораздо легче: не приходилось отвлекаться, то и дело думая, не пора ли перевернуть страницу?
Вскоре кафедра вернулась на свое место, но никогда более не раскладывал на ней Браницкий листки конспекта.
10
Вопросы во время лирических пауз:
— Антон Феликсович, говорят, в молодости вы много раз прыгали с парашютом?
— А правда, что вы были известным любителем-коротковолновиком?
«Вот черти, все обо мне знают!..» — с теплотой думал Браницкий. Он был убежден, что без взаимного доверия и раскрытости подлинно педагогический процесс невозможен. На коллег, увлекавшихся изысками в технических средствах обучения и ставивших себе в заслугу чтение лекций с телевизионного экрана, который на самом деле экранировал лектора от аудитории, а аудиторию от лектора, смотрел с презрительным сожалением.
— Антон Феликсович, а вы действительно еще… ну, мальчишкой побывали на войне?
…Родители Браницкого, оба врачи, были призваны в армию на третий день войны. Антон остался бы один, но сердобольный облвоенком выписал подростку мобилизационное предписание. До сих пор помнит Браницкий этот малиновый прямоугольник из тонкого картона.
Госпиталь формировался на Украине, в Валуйках. Он был тыловым, но уже вскоре превратился в прифронтовой.
Однажды Антон услышал крик: «Немцы фронт прорвали!» Нужно было срочно эвакуировать раненых, но не могли найти транспорт. В палатах началось столпотворение. В одну из них вбежал кто-то из госпитального начальства, закричал на раненых. Его выбросили в окно.
Антон помчался за матерью. В палату она вошла стремительно, с гордо поднятой головой. Секунда, другая… Тишина…
Матери достался характер тяжелый и властный. Но у постели больного она преображалась, становясь мягкой, чуткой, бесконечно терпеливой. Собственные беды, боли, страхи отступали прочь. В сердце стучались беда, боль, страх человека, который верил ей, нуждался в ее помощи, ждал от нее чуда.
— Вот бы начать жизнь сначала, — сказала она как-то Антону, — стала бы кем угодно, только не врачом. Так больно чувствовать себя бессильной. А это бывает сплошь и рядом…
Может быть, именно поэтому Браницкий не пошел по стопам родителей. В июле сорок второго, вернувшись домой, он сдал экстерном за десятилетку и был принят в авиационный институт. Ему только что исполнилось шестнадцать.
11
Люди взрослеют неодинаково: у одних это получается быстрее, у других — медленнее. Антон взрослел медленно. Война оборвала детство, но не сделала его взрослым.
Промежуточные состояния всегда неустойчивы. Переход от детства к взрослости, если он затянулся, сопровождается метаниями, поисками самого себя, стремлением во что бы то ни стало утвердить свое «я» в собственных глазах и мнении окружающих.
У Браницкого сохранилась маленькая книжечка, когда-то незабудково-голубая, а сейчас грязно-серая. На ней надпись серебром: «Удостоверение инструктора парашютного спорта 2-й категории».
С выцветшего фото смотрит губастый паренек весьма хмурого вида — кто бы мог подумать, будущий профессор.
По телевидению нередко показывают парашютные прыжки. Глядя на ажурные, квадратной формы купола современных парашютов, которыми так легко управлять при спуске, любуясь акробатической техникой парашютистов, Браницкий с грустью размышлял о быстротечности времени и о том, что научно-технический прогресс проявляется не только в создании лазеров и космических кораблей, но и в совершенствовании того, что, казалось, уже давно достигло абсолютного в своей законченности совершенства…
Вскоре после Победы Антона и его приятеля Адольфа Шубникова (угораздило же родителей дать ему столь непопулярное в те годы имя!) отобрали для подготовки к прыжку на побитие рекорда. Тогда как раз наступила полоса обновления авиационных рекордов.
Первая и, увы, последняя тренировка состоялась в барокамере Института экспериментальной медицины. Довольно просторная кабина. На столе пульт с рядами разноцветных лампочек и кнопок. Сбоку большой циферблат альтиметра.
За столом Браницкий с Шубниковым и средних лет врач в кислородной маске. Перед ними графин с водой и стаканы: при спуске может заложить уши, глоток воды в таких случаях помогает.
Накануне Антон и Адольф торжественно поклялись: как бы ни стало плохо, вида не подавать!
Нужно было пробыть час без кислородных масок на высоте семи километров и при этом пройти тест, определяющий быстроту реакции. Лампочки будут загораться в разных сочетаниях, в зависимости от этого надо как можно быстрее выбирать определенную комбинацию кнопок и надавливать на них.
И вот стрелка альтиметра указывает на цифру 7.
— Хочу выше! Давай вверх! — кричит Антон и хлопает врача по плечу. Кнопки так и мелькают под его пальцами. Это эйфория — одна из двух классических реакций на высоту. У Адольфа противоположная реакция: он клюет носом, не поспевает за лампочками, и Антон поминутно придает ему бодрость тайным щипком.
Наконец программа выполнена, начинается медленный спуск.
— Быстрее! — требует Антон. — Прыгали затяжными, дело привычное!
Врач ускоряет спуск.
На пяти тысячах заболели уши. Вот он, графин с водой. Но оживший Адольф перехватывает руку.
Боль усиливалась, она пронзала уже не только уши — всю голову. Когда спуск наконец закончился, из глаз Антона брызнули слезы, а из ушей засочилась кровь.
С авиацией пришлось распрощаться навсегда.
Через тридцать лет, на Памире, Браницкий вспомнил это безрассудство своей юности и подумал, что так и не избыл его в себе. В тот день он, пятидесятилетний романтик, обладатель высшего ученого звания, вел по высокогорному Памирскому тракту бензовоз ЗИЛ-130.
На плато близ Мургаба прямая, как взлетная полоса, лента асфальта. Скорость — девяносто километров в час, и мучительная, изматывающая головная боль. Впереди такой же ЗИЛ, за его рулем известный памирский ас. «Не отстану, ни за что не отстану!» — твердит, как заклинание, Браницкий. Педаль акселератора прижата к полу. Но тот, второй, бензовоз постепенно уходит: он новый, мотор у него мощнее. Браницкий остается один…
Так он и доехал до Мургаба — один на один с жесточайшей головной болью.
«Зачем мне все это?» — спрашивал себя Антон Феликсович. Впрочем, он знал зачем. Ему была необходима периодическая встряска, как средство борьбы с накапливающейся энтропией, протеста против неизбежного старения. После рискованных, трудных автомобильных путешествий, которым он много лет подряд посвящал отпуск, Браницкий чувствовал себя посвежевшим, преисполненным сил. Обломовское начало в его душе на некоторое время оказывалось подавленным.
