Но вдруг старик резко сел в постели, и я увидела даже в полутьме, как на висках его трепещут жилки.
— Да, деточка, — и он чуть дотронулся до моей руки, — а ты умеешь плавать?
— Да, да! — почти закричала я. Я еще не понимала смысл его путаных и странных вопросов, но теперь уже точно знала, что все это очень и очень важно. Что никакой он не сумасшедший, и что я, может быть, сейчас узнаю такое… такое… что всю землю не жалко пройти пешком, чтоб узнать это. Я слушала его, и каждое его слово приближало меня к тому, что я пыталась разгадать всю жизнь, я и мама — мы обе.
— Ах, как это важно! Но, впрочем, это так и должно было быть. Я говорю о том, что ты умеешь плавать. Да, но под водой?
— Да, да, — еще раз повторила я.
— Так вот, ты понимаешь, я владел тайной, но не мог ее никому доверить. Ты должна меня понять! Может быть, где-нибудь и были люди, ученые, которым было бы это не безразлично. Но вокруг меня не было таких люден, я их вообще не видел. Я видел людей, бьющихся в сетях трудной жизни, и моя тайна им была не нужна. Поэтому я и не хотел ее дарить. Дарить тем, кому она не нужна. Ты понимаешь? А отдать ее какому-то далекому ученому, которого я никогда не видел и не знал! Может быть, он такой же безразличный, как и те, которых я видел. Разве так не могло быть? А тайна, которая засушена, уже никогда больше не расцветет. И я решил ждать. Я решил, что рано или поздно я встречу нужного мне человека. И я его встретил… Да… Это было давно. Наверное, уже больше тридцати лет назад. Это была молодая женщина. Вот почти такая, как ты…
— Это была моя мама, — сказала я.
Калабушкин (а это был, как бы поняли, он) не удивился. Он только на минуту замолчал, а потом сказал:
— Об этом я не подумал. Но конечно, так это и должно было быть.
— А почему вы не доверили маме всей тайны?
— Просто так получилось. Я был болен, и мы потеряли друг друга из виду, но я, конечно, нашел бы ее. Я расскажу, какие мысли меня тогда посещали… Я все думал, что сейчас не подходящее время… Людям не до моей тайны. Надо, чтоб кончилась война, а потом люди еще долго будут лечить свои раны и думать совсем о другом, и все эти годы моя тайна им будет не нужна. И не только время должно пройти, должны прийти и новые люди. Так я думал. Не хилые дети, родившиеся в войну или сразу после войны, а вот как ты, и они должны быть сильными и выносливыми, сильными не только духом, но и телом. Понимаешь, чтобы Америка стала открыта для всех для нас, этой мыслью должен был заболеть не кто-нибудь, а именно Колумб. Вот и я ждал своего Колумба… Ну вот ты и пришла. Я жду тебя уже столько лет…
И вдруг неожиданно, так, что я вздрогнула всем телом, старик закричал:
— Ну чего ж ты ждешь, что тебе еще надо? Ты ждешь, чтоб я тебе сказал точно, где это, так? Ты за этим пришла? Но разве у Колумба была точная карта, разве он знал точно, разве ему кто-нибудь говорил? Где же твое колумбово озарение? А я верил, что наконец дождался Колумба. Значит, я ждал напрасно все эти годы. Напрасно… зря…
Калабушкин замолчал. Я увидела, как на лбу его выступили крупные капли пота. И я молчала. Что я могла сказать ему? То, что я узнала про гору Мефистофель, было слишком неопределенно.
Вдруг старик успокоился как-то сразу и тихо-тихо, так, что почти и не произносил слов совсем, а только двигал губами, сказал:
— Я тебе дам только одну подсказку, один намек… — И тут же вдруг распалился, обозлился на меня, как будто я внезапно чем-то его обидела: — Но ты не жди, что это тебе чем-нибудь поможет, не жди, не надейся! Если в тебе нет озарения, — он все больше и больше злился, — лучше уходи, поступай в институт, вяжи себе кофточки, только не лезь, пожалуйста, в Колумбы. Если в тебе нет священного огня… Ты где живешь? Ведь, кажется, в Крыму? Так вот один человек имел подозрение, что это у вас в Крыму. Он имел на этот счет целую теорию. Крым — благословенное место… Это место всегда привлекало людей…
А я снова услышала в комнате какой-то звук. Еще какие-нибудь часы? Звук нарастал. Вдруг я поняла, что это стучит мое сердце…
В полутьме комнаты меня ослепил свет солнца, и отблеск его на морской волне бил прямо в глаза. Я увидела большие корабли, необычайные, невиданные корабли, огромные, как плавучие города, а на них люди — настоящие великаны, они ведут свои корабли в тихую широкую бухту. На берегу этой бухты город — белый мраморный город с высокими колоннами, а за городом на фоне синего неба четко вырисовывается острый ехидный профиль горы…
Я даже не поняла, что сказала вслух:
— Я нашла гору Мефистофель, я…
Вдруг ужас сковал мне губы. Старик задрожал мелко-мелко, потом тело его и голова начали дергаться, и я увидела, что он плачет. Я бросилась к нему:
— Что с вами?
Он ничего не мог сказать, все плакал и плакал, а потом наконец сказал:
— Господи! Наконец-то я дождался! — А потом еще сказал: — Садись и слушай. Понимаешь, я знал, всю жизнь знал, что все это правда…
Потом он притянул мою голову и стал шептать мне в самое ухо:
— Второй такой прекрасной тайны нет на всей земле. И она достанется тебе, в награду за то, что ты поверила. Так вот я не знал только, где это — может, в Индии, может, в Африке. Но зато я знаю тайну этой горы, понимаешь? Никто не найдет там ничего, хоть туда придет целая армия, а ты найдешь одна…
Старик помолчал минуту. Ему трудно было говорить, дыхание его было хриплым.
— Подбородок Мефистофеля купается в море, и прямо под ним вход в пещеру. Входи в нее. Но это еще не все. Из пещеры войдешь в тоннель, ты войдешь туда, и… перед тобой будет стена. По этой стене, по стене, понимаешь, отсчитаешь шесть метров, если стоять лицом к горе, то вправо, и там… там будет расщелина. Это и есть вход.
Старик задрожал, и я испугалась, что он снова сейчас заплачет. Но это была нервная дрожь.
— Такой тайной еще никто не владел на земле, — снова повторил он, и я ему верила.
Я молчала, и он тоже молчал. Потом я чуть слышно, одними губами только, так, что я даже сама не поняла, сказала я или только подумала:
— А письмо вы написали?
И он сразу ответил:
— Конечно, я. Оно было к тебе.
Я даже подскочила:
— То есть как это ко мне?
— А ты разве не понимаешь? Тот человек, который должен был наконец это сделать, он должен был и понять в этом письме особый знак. Только один-единственный человек мог разглядеть этот знак.
— Его разглядела моя мама.
— Это все равно. Вы — один человек. Ты продолжение ее. И это… это был последний призыв. Я так надеялся, что он будет услышан. Я ведь скоро умру. И мне хотелось бы знать…
Я взяла его руку в свою. Она была вялая и холодная, и я сказала:
