– Поехали, – сказал я. – Враг совершенствует свои трюки. Вообще-то едем достаточно беспечно.
– Будем бдить, – пообещал Фицрой.
Понсоменер остановил коня на вершине небольшого холма, ладонь ребром у глаз, защищая от слепящего солнца, спина прямая, а плечи широкие, настоящий первопроходец новых диких земель.
Мы ехали шумной толпой, как цыгане по Бессарабии, он не оглядываясь указал на далекие дымки.
– Если поедем по этой дороге, оттуда нас увидят.
– А кто там? – спросил я.
Понсоменер всмотрелся, странно щурясь и прикрываясь ладонью от двух солнц.
– Кракеры, грибукеры и даже ангерцы. Обычные копатели могил, искатели чудо-цветков, редких жуков, зачарованных колец, браслетов… Они для нас не помеха. Если захотят ограбить, разгоним.
Рундельштотт отмахнулся.
– Не захотят. Они предпочитают получать дорогие вещи без всякого риска, просто выкапывая из могил.
Фицрой пробормотал:
– Да? А я слышал, что как раз самый большой риск у тех, кто раскапывает могилу… Понс, ты раскапывал?
Понсоменер ответил равнодушно:
– Немного.
– Опасно?
– По-разному, – ответил Понсоменер.
– Но все-таки?
– Одна из двадцати бывает опасной, – сообщил Понсоменер. – Или даже из сорока. Но можно всю жизнь копать, находить сокровища и ни разу не нарваться.
Рундельштотт спросил задумчиво:
– А нарваться… это хорошо или плохо?.. Раньше думал – хорошо, сейчас вот уже лет семьсот как начал сомневаться…
– Стареете, мастер, – сказал Фицрой беспечно. – У вас и коленки хрустят, как у старого кузнечика.
Я ощутил озноб, Рундельштотт сказал так просто и равнодушно, словно речь о семи днях, поспешил заступиться:
– Это процесс не старения, а мудрения! Еще лет семьсот – и наш мастер станет мудрым, как сова на дереве.
Рундельштотт сказал саркастически:
– Ну спасибо! Вижу, какие у меня друзья.
– Мы вас чтим, – сказал Фицрой преданно. – Настолько, что сделали бы чучело и держали на самом почетном месте. А то вдруг утопнете по дороге в болоте, а у молодежи не будет наглядного светоча, на кого равняться и с кого брать пример в жизни и бою, хотя жизнь – это тоже вечный бой.
Понсоменер подождал, все такой же спокойный на спокойном коне и, вытянув длань, как полководец, указывающий, где заложить город, сказал бесцветным голосом:
– Вон за тем ручьем владения герцога.
– Откуда знаешь? – спросил Фицрой.
– Вкопаны столбы, – пояснил Понсоменер и указал вдаль и чуть в сторону, где никто из нас столбов не увидел.
Рундельштотт пробормотал:
– Так делают вообще-то редко. Видимо, у герцога свои порядки в землях. Будем ехать, ничего не нарушая.
– А как это? – спросил Фицрой живо.
Рундельштотт посмотрел на него предельно строго.
– Лучше не нарушать, – ответил он зловеще мягко. – Во избежание.
– Избегу, – заверил Фицрой испуганно. – Вы не поверите, мастер, но я такой избегун!.. Особенно когда речь о моих обязанностях, они с ума сошли, что ли…
Понсоменер, как обычно, когда обнаруживает что-то интересное, снова остановил далеко впереди коня и ждет, ровный и неподвижный в седле, даже не повернул голову.
Мой конь поравнялся с ними и приветливо ржанул, Понсоменер молча указал вперед. Я присвистнул, в самом деле крепость, а не замок, целый город за высокой крепостной стеной, а вокруг стены еще и земляной вал с широким рвом, наполненным водой.
Мост широкий, но деревянный, такой легко разрушить с их стороны, если завидят приближающиеся силы противника.
Что сразу бросается в глаза – донжон массивный и широкий, всего в два этажа, а из крыши вырастает чудовищно высокая башня красного кирпича. Шириной, как мне показалось отсюда, не больше чем в одну комнату, но даже трудно представить, словно нужно карабкаться на самый верх человеку, привыкшему к удобствам.
На вершине башни смотровая площадка, ограниченная высоким барьером, а из ее середины вздымается еще и медленно сужающийся к вершине шпиль из серого гранита.
А там на самом верху гордо трепещет знамя герцога. Я вытащил бинокль и, с трудом поймав скачущее в стороны изображение, рассмотрел с одной стороны шпиля металлические скобы, вмурованные между камней.
На площадке расхаживает часовой, места достаточно, шпиль у основания не шире, чем толстое дерево, а ввысь сужается и сужается, так что на верхушке истончается до толщины древка лопаты.
Все рассматривали крепость молча, наконец Фицрой спросил нетерпеливо:
– И какой план у нашего мудрого с сегодняшнего дня и даже как-то странно миролюбивого командира?
– Действуем по обстановке, – изрек я мудро.
Он переспросил:
– Здорово, но… как? Нападем? Или пусть они нападут сами?
– Сперва вступим в отношения, – сообщил я, Фицрой в изумлении вскинул брови и нагло заулыбался, я прикрикнул строго: – Но-но! Не давай волю фантазии. Вступим в дипломатические отношения. Как и положено. Но сперва представимся.
– А-а-а, – протянул он разочарованно.
Я указал на центральную башню замка.
– Как тебе тот флаг?
– Хорош, – ответил Фицрой. – Символ власти и могущества. А что?
– Для начала уроним, – сообщил я. – Точнее, заставим склониться. Что значит – перед кем?.. Как только подцепят снова, собьем еще разок… А потом поздороваемся. Здесь люди простые, любят ясность и наглядность…
– В отношениях, – досказал Фицрой.
– Да, – согласился я, – в отношениях. Так что располагайтесь на отдых, не слишком длительный, а я пока попробую подготовить их к вежливому разговору.
Фицрой хохотнул.
– А в окна постреляешь?
– Это нехорошо, – укорил я мягко. – Что я, мальчишка, бросаться камнями?.. А вдруг кому пулей в глаз попаду?.. Только флаг! Флаг – это символ, а окна – просто окна. Такое категорически недопустимо. Лишать жизни нужно только с ясно осознанной и великой целью.
– Это да, – согласился он, – нечаянно убивать нельзя, сам знаю, все удовольствие испорчено.
– Вот-вот, – подтвердил я, – а человек создан для удовольствий, как утверждают демократы, потому их слушают больше.
Он вряд ли понял мое умничание, по лицу вижу, сказал в нетерпении:
– Значит, флаг, понятно. Одобряю. Если вон с того холма, достанешь?
Я ответил с полнейшим превосходством:
– Обижаешь.
– Тогда я сам понесу твой мешок, – предложил он с азартным блеском глаз. – А Понсоменер пока за старичком посмотрит.
Рундельштотт проговорил с угрозой в голосе:
– Ты о ком, существо?.. Что-то мне кажется, твоя кожа начинает зеленеть, а между пальцами, вон смотри, растут перепонки…
Фицрой невольно взглянул на руку.
– Мастер, я пошутил!.. Это у нас такой особый юмор, солдатский!.. Грубый, но изящный. С намеком… Дескать, говорю, что старик, а всякий видит орла сизокрылого! И с во-о-от таким клювищем!.. И когтями, когтями… чтобы разгребать всякое… в поисках жемчуга.
Он торопливо ухватил мой мешок, я не успел слова сказать, как уже с двумя, свой тоже цапнул, ринулся по склону вверх.
Рундельштотт крикнул в спину:
– Не задерживайтесь. А то у меня приступ вдохновения…
Фицрой оглянулся, выворачивая шею.
– Творить вино?
– А что еще творится с вдохновением? – спросил Рундельштотт.
Фицрой в муках дернулся назад, шагнул было вперед, остановился, я сказал сурово:
– У мужчины на первом месте долг! Вино, женщины и прочее – даже не на втором!
Он сказал со вздохом:
– Да понял-понял… Нет, сам понесу, береги дыхание. Понял, насколько я суровый и умеющий отказывать себе в простых человеческих радостях?
– Зато ради общечеловеческих, – утешил я. – Хотя общечеловеческими как раз и назовут потом те, что у всех общие и ниже пояса… Неси-неси, не развешивай уши! Меня слушать вредно.
На вершине холма десяток широко раскинувших ветви деревьев, кусты высокие, но редкие, Фицрой бережно опустил мешки в тени так, чтобы из крепости нас не увидел никто даже из дальнозорких.
Я вытащил из мешка сложенную снайперскую, у Фицроя глаза расширились в восторге.
– Это… это другое, – сообщил он. – Побольше и… пострашнее!
– Чувствуешь, – одобрил я. – Тебе бы в поэты… Музицировать не пробовал? А рисовать?
– Поссоримся, – предупредил он.
– Да ладно, – сказал я миролюбиво, – какой из тебя музыкант…
Собирать несложно, лучшие умы человечества работали над упрощением конструкции, сошки хорошо раздвинулись и уперлись в мягкую землю, а я залег, широко раскинув ноги и всматриваясь в окуляр.
Спохватившись, Фицрой выудил бинокль, что в свернутом виде не крупнее двойной монеты, умело и подчеркнуто лихо разложил, расположился поудобнее рядом.
Подкручивать верньер не приходится, автоматическая настройка сама следит за резкостью изображения, а крестик прицела смещается, учитывая силу легкого ветерка слева.
