он и вовсе затих. А на рассвете преставился.
Следующий, прикосновение к которому Верховный прервал еще раньше, продержался два дня.
А вот третий и оправиться сумел. Болеть болел, ослаб, но выжил.
Это было хорошо.
Правда, золотая полоска поднялась на два пальца, и это тоже что-то да значило, но Верховный пока не мог соединить слабые свои знания воедино. Пожалуй, маска могла бы ответить на его вопросы, но тревожить Императора собственными заботами Верховный не дерзнул.
Зато дерзнул выпить пленника на вершине пирамиды.
Не полностью.
На алтарь тот лег живым, и бьющееся сердце его досталось богам, как сие принято. А Верховный долго стоял и смотрел, что на мертвеца, что на город. Рука чесалась. И совесть подсказывала, что пришло время уйти, что не след уподобляться трусливым магам, которые цепляются за жизнь.
Но как оставить их?
Всех?
Теперь, когда наступило время перемен?
И подтверждая догадку небо вспорол белесый шрам. Звезда упала и погасла, умирая. Это была плохая примета.
Очень плохая.
Верховный обернулся к богам. Неужели, они оскорбились?
— Я прошу простить меня, ничтожного, — сказал он.
Боги промолчали.
Их каменные лица остались мертвы, только, пожалуй, позолота еще сильнее облупилась. Надо бы позвать мастеров, но где их взять-то? Таких, которые после, согласно обычаю, уйдут на небеса?
Плохих не пошлешь.
А хорошие и на земле пригодятся.
Верховный вздохнул, укоряя себя за неправильные суетные мысли. И спустился. Та, упавшая звезда, не шла из головы. Дурная. Очень дурная примета.
А внизу ждали.
— Господин, — посланник склонил голову, стараясь не глядеть на Верховного, на руки его, ибо одна, темная и изрезанная морщинами была в крови, а другая сияла золотом. — Император желает видеть вас.
Наверное, это было хорошо.
Уж сколько дней прошло и Верховный даже начал думать, что о нем позабыли. Но нет. Вспомнили. Понять бы к добру или нет. И все-таки примета дурная.
Очень дурная.
Он знаком поманил к себе жреца, подумав, что очень ему не хватает верного Нинуса.
— Пусть подготовят списки Исхода, — велел он.
— Какие?
— Все.
Кажется, там упоминалось что-то о падающих звездах. Хотя Верховный вполне искренне надеялся, что ошибается.
Лес. Дорога. Болота. Болота. Лес и дорога. Гнус норовит облепить, что людей, что лошадей. Запах пота, который с каждым днем становится все более едким, ощутимым. Чувство собственной слабости, ибо никому, помимо Ирграма, это путешествие не кажется тяжелым.
С ним больше не говорят.
Его вовсе будто бы и не замечают.
Все равно. Не привыкать. Ирграм сам знает, что слаб. И слабость эта лишь усиливается день ото дня. Что с ним сделали? Куда подевалась прежняя сила? И отчего теперь каждый вечер он падает на землю и лежит, глядя на небо.
Его конем занимаются другие.
А потом, позже, когда уже горит костер, когда над стоянкой разливается сладкий запах похлебки, вспоминают и про Ирграма. Его поднимают. Садят. Подносят к костру.
Суют в руки плошку с варевом.
И тогда он ест.
В какой-то день он так и уснул, сидя. И сквозь сон уже услышал:
— Ты уверен, что он дотянет?
— Нет, — ответил жрец. — Его тело слабо. И разум тоже. Мы ошиблись.
— И что делать?
— Средство есть. Но ему оно не понравится.
Ирграм ощутил, как на лоб легла ледяная рука неимоверной тяжести. И показалось, что еще немного и голова его треснет, расколется, а из нее потечет жидкий мозг. Но рука убралась.
И сон вернулся.
Сон был уютным, как старое пуховое одеяло. Он вернул Ирграма во времена, когда он, один из многих одаренных, верил в собственное светлое будущее и судьбу. Глупость какая. Нет светлого будущего. Ни у кого.
Из сна его выдернула боль.
Она рождалась там, в груди, где вяло стучало пронзенное жреческим ножом сердце. Ирграм хотел было закричать, но сумел лишь открыть рот. И в этот рот влилось что-то тягучее и сладкое. Он сделал глоток. И понял, что голоден.
Безумно голоден.
И еще глоток.
И еще.
— Молодец, — похвалили его и, подхватив под руки, помогли сесть. В руки сунули чашу и сдавили, помогая удержать. — Вот так. Пей. Потихоньку.
Ирграм пил.
Он сидел с закрытыми глазами, потому как солнце вдруг показалось невыносимо ярким, и пил. Глоток за глотком, боясь одного, что эта ароматная сладкая жижа иссякнет.
Это и случилось.
— Как вы себя ощущаете? — осторожно поинтересовался жрец. И отер губы Ирграма влажным полотенцем.
— Неплохо. Я заболел?
— Пожалуй, что так. К сожалению, мы вынуждены были спешить и оттого все пошло немного не так.
Глаза Ирграм все-таки открыл.
Свет больше не причинял боли. Да и чувствовал он себя много лучше. Грудь саднила. И боль шла откуда-то изнутри. Пальцы коснулись кожи, нащупав толстую гусеницу рубца. Свежего.
— Пришлось кое-что сделать, — жрец улыбнулся так искренне и светло, что щека дернулась.
— Что?
— Полагаете, вам нужно это знать?
— Да.
— Что ж… — Нинус задумался, правда, ненадолго. — Возможно, так и к лучшему. Когда вы отдали свою жизнь и сердце в дар, то дар этот был принят и возвращен. И оставайся вы на землях мешеков, вы не ощутили бы никаких неудобств. Напротив. Вы жили бы долго, не зная болезней. Ваше тело избавилось бы от многих слабостей, свойственных обычным смертным, вы обрели бы немалую силу. Во всяком случае так говорят свитки.
Звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой.
— А взамен?
— Взамен — верность и служба, — жрец сидел на корточках. Он был бос. И ноги его покрывал толстый слой пыли, отчего казались они черными. — Давным-давно, во времена, которые ныне забыты и сама память о них стерта, и даже лучшие, сведущие люди лишены её, мир был сложен и жесток. Мне
