самому о тех временах поведали люди, коии полагали, что весьма скоро может случится так, что времена эти вернутся.
Он дышал спокойно и ровно. А Ирграм слышал, что дыхание это, что стук сердца. Стук завораживал. Он казался песней.
— Эти люди…
— Чистая кровь, — Ирграм облизал губы. — Я слышал. Одного из них. В допросной. Меня позвали. Тогда. Ты позвал. Так?
— Так, — жрец чуть склонил голову. А сердце его билось все так же ровно.
— Они убили. Всех там. Проклятьем. И девочку эту тоже. То есть, не убили, но из-за них она пропала.
— Все совершают ошибки.
— Ты один из них?
— Нет, — и снова ровный стук сердца, который понятен лучше слов. — Они искали пути ко мне. И потому приносили некоторые книги. Я читал. Признаюсь, не думал, что книги эти будут полезны.
— А… верховный?
— Он не читал. Его полагали чересчур старым и, как понимаю, преданным. Они ошиблись. Я не преступил бы свое слово и свою веру, но больше это не имеет значения. Важно лишь то, что мне удалось узнать. Так вот, когда-то давно, когда дети Цапли были сильны, а мир жесток, когда благословенная кровь возвращала к жизни проклятые земли, Императору служили особые воины. Алая сотня.
Ирграм издал нервный смешок.
— Они были свирепы. Быстры. Неуязвимы. Каждый был способен одолеть десяток обыкновенных воинов…
— Я и с одним не справлюсь. Без дара. Если ты про это.
Жрец чуть склонил голову.
— Думаю, лишь пока. Ты меняешься.
— И кем я стану?
— Сложно сказать. Те свитки, в них были истории, больше похожие на сказки. О сыне бедняка, который так желал служить Императору, что взошел на вершину пирамиды и сам положил свое сердце к ногам богов, а после спустился, ибо великий дар жизни был возвращен ему. А с ним и сила. И право встать за плечом Императора, оберегая благословенную кровь.
— И чем он заплатил за такое счастье?
Не может быть, чтобы не было цены. У всего есть. А уж у возвращенной жизни и подавно.
— Я бы хотел иметь ответ. Но эти истории, они и вправду во многом вымысел. Он служил верно три раза по сто лет. И каждую луну на ложе его всходила новая дева.
Вот только дев Ирграму не хватало.
— Чтобы одарить его своей силой и жизнью.
Он подавил тяжкий вздох.
— Правда, те, кто вернул сии свитки, полагали, что дело не столько в девах, сколько в их крови, — доверительно произнес жрец. — А как выяснилось, то и мужская годна.
Он явно знал больше, чем сказал. Но спрашивать бесполезно. Ирграм коснулся шрама, который стал будто бы меньше.
— Слеза неба длит существование, — подтвердил его догадку жрец. — И плоть разумных.
— Плоть?
— Пока хватило крови.
Ирграм облизал губы, вспоминая сладкий вкус её. И вновь. Ни страха. Ни сожалений. Кровь? Крови в этом мире всегда было слишком много.
Жрец поднялся на ноги.
— Последнее. Даже на землях мешеков боялись возвращенных к жизни.
— Я понял, — Ирграм тоже встал.
Слабость отступила. Он слышал, как ровно и довольно медленно, словно нехотя, бьется его собственное сердце. И рядом, отзываясь на это биение, пульсирует огонь. Ирграм накрыл его рукой.
Слеза неба.
Живая слеза неба. Драгоценность, которую ему просто… отдали? Истратили на ничтожного? Пусть даже и был он нужен, но не настолько же?
— И еще. Все свитки говорят об одном. Те, кто единожды испробовал крови, не способны далее жить без нее. А порой и вовсе впадают в безумие. Надеюсь, с вами сего не случится.
Ирграм постарается.
Он никогда еще не чувствовал себя настолько благоразумным.
Стоило отъехать от замка, и дышать разом стало легче. Барабаны в голове и те смолкли, что было совсем уж хорошо. А игла, сделав поворот в вязкой воде, замерла, указывая куда-то на север.
— Знаю, — сказал Арвис, который на мага поглядывал с немалым подозрением, да и вовсе показывал, что вынужден мириться с его присутствием, но на самом деле это присутствие вовсе излишне. — Есть в тех местах деревенька. К утру доберемся.
Не обманул.
Шли и ночью, благо, дорога к этой самой деревеньке тоже имелась. Как дорога. Широкая тропа, пролегшая через куцый лесок, по краю болота и дальше, сквозь луга. Лошади то переходили на рысь, то снова на шаг. И мерное движение убаюкивало. Винченцо даже позволил себе погрузиться в полузабытье, из которого выпадал лишь затем, чтобы свериться с иглой.
Та, если и отклонялась от избранного направления, то ненамного.
А ближе к рассвету, когда над болотами поднялся туман, игла совершила оборот и замерла. От тумана фонило силой, и ощутил это не только Винченцо. Первыми забеспокоились лошади. Заплясали. И массивный жеребец Арвиса попятился, явно не желая иметь с туманом ничего общего. Где-то там, в молочной взвеси, раздались печальные волчьи голоса, и Винченцо убрал ставший бесполезным маяк в седельную сумку.
Он сосредоточился, пытаясь понять, сколь опасна эта, разлитая по-над травами, сила. Однако враждебности не ощутил. Скорее уж сила просто была.
Существовала.
И даже не сама, скорее уж эхо её, растворенное в тумане, принесенное им, дабы окончательно развеяться под первыми лучами солнца.
Арвис скомандовал остановку. И желающих спорить не нашлось.
Лошадей не расседлывали и даже подпруги не ослабили, но свели вместе. Люди и те чувствовали неладное. Смолкли разговоры. Зато показалась честная сталь, которая вряд могла бы принести что-то помимо успокоения. Но и этого довольно.
— Туман не опасен, — произнес Винченцо, вбирая разлитую силу. Пальцы покалывало. И появилось такое хорошо знакомое желание смеяться, кружиться в танце, сделать что-то безумное. Силы было много. Куда больше, чем он мог бы поглотить.
— Может, и так, — Арвис, прищурившись, вглядывался вперед. — Но лучше погодить.
Туман густел. Он ложился тяжелыми пуховыми покровами, пробирался к ногам, укутывал и людей, и лошадей. И вскоре стал столь плотным, что ничего нельзя было разглядеть на
