сколько ни пытались местные мужики нащупать дно шестом, так и не удалось. А то было, шест из рук выскользнет, уйдет под воду, да так обратно и не покажется: водяной балует, говорили и крестились мужики.
В этом погосте мы проводника и наняли. Хороший Борщ мужик, то и дело меня сказками потчует:
— Раз в год, значится, — начал он свой сказ, — водяной вверх по Шексне идёт до Бела озера, угодья свои проведать. В щуку-рыбину огромадную перекидывается аккурат с ваш водоход. Голова аки бочка бездонная, бока мхом поросшие, а заместо очей красны огни! Мелкая рыбешка при приближении такого чуда врассыпную, в малые реки прячется. А вы ему наперекосяк идёте, да колёсами шумите! Кабы беды не было.
— А ты не переживай, Борщ, князь наш с водяными дружбу водит. Коли надобно, к вашему в гости с гостинцем заглянет. Гляди-ка! — мужики показали проводнику водолазный костюм, кучей лежащий в углу. — В сим зипуне и ходит к нему в гости.
— Свят-свят-свят! — Борщ перекрестился, боязливо посмотрел на меня и отошёл подальше от тусклого шлема. — С нашим не сговорится, тот нашего брата не жалует, — только и ответил он. — Он по пути сети крепкие рвёт, проламывает отверстия в езах аки медведь, а ежели кто ему по пути попался. О-о-о! Утопит и под водою такого дурака в кабального холопа обернёт. Заставит переливать воду али перекладывать песок с места на место, — пугал Борщ кормчих. — Однако азартен он без меры. В репку[i] с волжским бьётся, но всегда проигрывался в пух и прах. Расплачивался же завсегда своим главным богатством — рыбой. Сам видал! Седмицу назад из Шексны в Волгу шли косяки разной рыбы три дня к ряду, цельну тьмы рыбы проиграл!
— Иди ты!
— Врать мне ни к чему, у любого с нашего погоста спроси, — через некоторое время Борщ не утерпел и снова подошёл ко мне. — Правда нырял?
— Правда.
— А-а-а. У нас тако-же было. Опосля Купалы пошли нашенские погулять, от баб, значится, отдохнуть на бережок. Голуб как водится медку лишнего выпил, убрёл в сторону от костра, заблудился спьяну в густом приречном ивняке и заснул аки младенец на травке. Проснулся же ночью от сырости — роса выпала. Было светло аки днем. Ночи то белы, да и полон месяц батюшка светил. Слышит значится он какое-то плескание недалече, в реке, ауканье да дивные песни на чудском говоре. Стал он на эти звуки по кустам пробираться и вышел-таки на зелёный лужок. И ведь сказывала ему Марфа, бабка его про «русальную неделю», когда из рек выходят на сушу русалки на игрища, водят хороводы по молодым травам, качаются на ветках деревьев, соблазняют парней да мужиков, зовут жить к себе на дно речное, а не верил! — Борщ эмоционально потрусил пальцем.
— И что дальше то?
— Известно что. Собственными очами хоровод русалочий увидал. Бабы молоды и вот с такими грудями! — Борщ обозначил размер. — Его заприметили и распростерши руки, побежали к нему, смеясь схватили мертвой хваткой и вытащили на луг. А под утро мы его едва живого нашли. С того дня стал Голуб нелюдимым и неразговорчивым, отчего то тянуло его к реке, так и бродил лунными ночами по приречным лугам, все будто искал кого-то или чего-то…
За Белым озером пошли густые леса, где вперемежку росли ель, осина, береза. Лес стоит стеной по берегам реки, почти касаясь бортов ветвями. Берега стали покруче, но Шексна всё также несла мутные воды между низменными зелеными берегами, обтянутыми вплоть до самой воды густым ракитником. Солнце тускло просвечивало сквозь густой туман, бродивший над водою. Около левого берега местные батраки тянули лодки, из-за мыса показался очередной погост. И эту благую пастораль водоходный флот рассекал словно танк глухую деревенскую просеку. Вклиниваясь озорными шутками-прибаутками, скрипом колёс и ржанием лошадей.
В среднем течении Шексны начался ад. Нет, АД. Волосова река один за одним преподносила подарки — пороги, перекаты, каменный гряди и мели. Почему Волоса река спросите? Дык потому как по течению стоят мольбища Велеса, торговые места, где ранее, да и сейчас местами, скупали пушнину и рыбу. Причём и русские, и меряне язычники. Ближайшая церковь в Бело-озере. Не случайно последнее крупное языческое восстание 1071 года в этих местах давили. Княжеские тиуны и греческие церковники устроили суд, и волхвы показали — Велес сидит в бездне, есть такой омут на Шексне.
Вроде бы крещенный проводник перед каждым порогом шептал что-про себя, кидал в воду горбушку и малость медка лил. Люди прежде чем преодолеть опасные пороги усердно молились и приносили жертву богу Велесу, ведь животные фаунистические названия велесовых порогов как бы предупреждали странника об опасности: Собачьи Пролазы, Заяц — в этом пороге массивные плоты и водоходы кидало словно зайцев, в разные стороны, Баран — огромная бочка, которую следовало правильно проходить, Филин, Волосовы горки — по степени крутости не уступали американским, мы разбили на них два плота, Оленьи рога — два огромных валуна, что лежали на дне реки.
Около погоста Черный яр, а яром на Руси звали деревеньки, что ставили на вогнутых, обрывистых берегах стало легче. Миновали крохинские пески, по преданию, место казни волхвов, Святое озеро, Новолок боярский, Ивачевский перекоп. Наволоки от волоков отличались тем, что тянули ладьи через старицу, срезая петли и мы им не пользовались, как перекопами — малыми канавами, что местные прокапывали и обхаживали в дальнейшем. У каждого порога обязательно кто-то из местных обирался — бурлаки, либо частные хозяева мыта зачастую самовольно собирающие. Мы никому и не платили. Достаточно было показаться десятку воев на одоспешенных конях и все вопросы разом отпадали.
Самое тяжёлое началось за Порожским погостом. Если Власовы горки прошли нормально, то Иванова голова кровушки попила вдоволь. Водоходы частью разгружали, с натугой тянули лебедками на низшей передаче и, если бы не окованные полосой днища, с водоходами можно было попрощаться. Мы ведь не в сезон шли и тем более с такими габаритами. По Шексне струги не ходят вовсе, насады средние по весне и малые, в осень.
Порог Кузнец — струи воды молотили по корпусам так, что если бы не усиленные перегородки судам пришёл бы писец … Щепицы, узкий… Чертовы острова… Болтун течение на пороге то и дело меняло направление, и вода швыряла суда в разные стороны, словно в стиральной машине. На опасных порогах обычно заводили
