вправду надо спешить.
Былой страх сменился непонятным, почти неподдающимся контролю желанием идти вперед. Куда? Туда, где все еще стоял на камнях замок.
— Госпожа зовет, — сказал жрец, забираясь на лошадь. — Ты ведь тоже слышишь?
Слышит?
Пожалуй, что так.
— И это хорошо, — и страх, и сомнения, и усталость ушли. Правда, было до крайности непросто разглядеть лицо в темноте, но голос звучал до крайности торжественно. — Госпожа почти обрела силу.
Ирграм молча взобрался в седло.
Верховный поднялся на вершину пирамиды.
Не сам.
Его несли. А он даже не мог понять, чьи руки стали опорой. Собственных он не чувствовал. Ничего. Маг шел рядом.
Святотатство?
Тонкие пальцы сжимали запястье. Вот рук не чувствует, а эти пальцы, просто-таки ледяные, цепкие, так чувствует. И силу, от них исходящую. Эта сила заставляет дышать, а сердце сжиматься, гнать такую густую кровь по жилам.
Бесполезно.
Он умрет.
Он должен был умереть давно, но все жил, жил. И что получилось? Ничего хорошего.
Император…
Маска.
Там, в покоях, маг поднял её, завернул в покрывало, будто не было в ней и капли божественной силы. И теперь тоже тащил, прижимая локтем к боку. Зачем?
Путается все.
А небо красивое. Темное. Верховный уже и забыл, каким оно бывает за пару мгновений до рассвета. Увидеть бы. Или тех капель жизни, которые в нем остались, хватит, чтобы дотянуть до рассвета?
Почти счастье.
Лестница заканчивается. И его ставят. Верховный смотрит на лики богов, которые больше не кажутся истуканами. Хмуро взирает Воин. И алые полосы крови на каменных его щеках кажутся невообразимо яркими. С печалью смотрит Дарительница жизни, и осыпавшаяся позолота не умаляет её величия.
— Простите, — Верховный дергает плечами, и рабы отступают.
Не маг.
— Простите, что усомнился, — колени подгибаются, но он заставляет себя стоять. — Помоги.
Просьба дается непросто.
— Что делать?
— Алтарь. Помоги дойти.
— Нет, — маг качает головой. — Я понимаю, что ничего не понимаю в ваших обычаях. Но ты нужен здесь. Император мертв.
Император умер в тот миг, когда примерил Маску. И Верховный виновен в убийтсве его. А наказание одно. И если его смерть способна хоть как-то искупить вину, Верховный будет счастлив.
— Когда об этом узнают, начнется смута.
— Нет, — Верховный пристально всматривался в небо. Там, на востоке, скоро первый луч проломит тьму. И это хороший момент, чтобы умереть. — Никто не посмеет. Дарительница жизни. Не восстанут.
— Она ребенок! — маг злился. И злость заставляла его говорить.
А может, страх? Страх, что и он останется здесь, на вершине пирамиды, где боги, как никогда близки людям?
— Пусть она и нечто такое, чего я не понимаю… пусть она одарена. Сильна. Но она все одно ребенок! И это поймут! Как думаешь, сколькие пожелают воспользоваться ею? Ты этого хочешь?
— Нет, — Верховный по-прежнему смотрел на восток. Но утро не наступала.
Дитя осталось там, в опустевших покоях, откуда выносили мертвецов. Её окружала свита, те, чьи жизньи она деражала в хрупких руках своих. Они не позволят обидеть.
И все же… все же маг прав.
Дитя.
Божественное.
Дарованное свыше чудом и надеждой. Но дитя…
— Я… я все равно умираю. Ты слышишь.
— Слышу, — глухо ответил маг. — Как по мне, так удивительно, что ты до сих пор стоишь.
От волнения он окончательно забылся.
— Воля богов.
Небо стало чуть светлее. Или это просто в глазах туман.
— Именно! И если они в своей воле, так пусть… пусть сделают хоть что-то!
И в ответ на крик его небо прорезала яркая вспышка. А потом еще одна. И еще. И в какой-то миг вспышек стало так много, что Верховный зажмурился, не способный выдержать яркого их света. Потом, где-то там, на краю мира, раздался грохот. Словно незримая гора рассыпалась под собственной тяжестью. А спустя мгновенье его обдало жаром.
И ветром.
Толкнуло в грудь, опрокидывая на алтарь. И последнее, что Верховный испытал, — облегчение. Он все-таки умрет. И стало быть, не увидит того, как медленно, в агонии, будет гибнуть мир.
Правда, счастье длилось недолго.
— Вы дышите, — раздалось рядом. — Вы лежите и дышите.
Цепкие пальцы сдавили запястье. А потом тот же голос, задумчивый и язвительный, добавил:
— А еще ваши боги, похоже, могут куда больше чем я. Вставайте. Еще не время умирать.
Вот ведь…
Красива?
Женщина была не просто красива.
Женщина была настолько красива, что у Михи поневоле перехватило дыхание. Он смотрел и понимал, что не способен наглядеться. Что он должен запомнить каждую черту этого вот совершенного лица. Его фарфоровую бледность. Темные волосы, что оттеняют её. Темные же глаза, яркие, словно угли костра. Взгляд обжигает. А шею будто невидимая рука перехватила.
Он смотрит.
И смотрит.
А она смотрит на Миху. Видит? Что? Спросить бы, хоть что-то спросить, но предательская слабость сковывает все тело, оставляя одну лишь способность: дышать.
Для нее.
Ради нее.
Разве не в этом счастье?
И Дикарь внутри воет, то ли от отчаяния, то ли проваливаясь в безумие. Гремят барабаны, заглушая вой. И алой точкой вспыхивает след прикосновения.
Во рту горечь чужой крови.
Он и забыл.
И о нем, и о буром осколке, что впивается в грудь, проплавляя кожу. Боль столь сильна, что Миха с трудом сдерживает стон.
— Надо же, еще и сопротивляется! — ее голос подобен грому и вместе с тем Миха стонет от счастья, что позволено ему слышать этот голос.
Этот стон заглушает другой.
Горит грудь.
Горит голова. Горит он весь, наполненный этой вот отданной кровью. И барабаны. Миха забыл и про них. Уже забыл. Дикарь внутри мечется, но он совершенно бессилен.
