протест и народные массы еще не готовы, как говаривал товарищ Ренин — киваю я: — возможно будущие великие войны грядущей пролетарской революции состоятся уже не при нашей жизни.
— Кто такой товарищ Ренин? — задает вопрос Томоко, пока мы отходим от дома старосты и свежий снежок скрипит под нашими ногами.
— Был такой один — отвечаю я: — и ты представь, эти вот слова он написал буквально за месяц до настоящей революции. Так что и нашу Наоми не стоит недооценивать, думаю она будет готова к переворотам намного раньше, чем мы предполагаем.
— Кто возражает — Томоко берет меня под руку и прижимается ближе: — я уверена, что она нас удивит еще. Никогда бы не подумала, что она … вот такая. С ней приятно говорить, когда она не давит своим авторитетом и не спрашивает за домашнюю работу или непорядок в одежде.
— Ну да. Наоми — довольно приятная девушка — признаю я, чувствуя, как Томоко прижимается ко мне своими … выпуклостями.
— А я? — спрашивает она, беззастенчиво напрашиваясь на комплименты.
— А уж ты тем более — отвечаю я: — ты у нас и красавица и смелая и умная. И даже скромная.
— Да, это моя отличительная черта — соглашается со мной Томоко: — я вылитая Ямато Надешико — скромная и тихая, покорная, готовая к испытаниям во имя духа Ямато и своего супруга… кто бы он ни был!
— Именно так — соглашаюсь я с ней, потому что мудрые мужи знают, когда с женщиной лучше не спорить и сейчас именно такой момент. Миллионы лет старые павианы вроде меня — смотрели на юных девушек в такие вот моменты и умилялись их непосредственности и женской мудрости.
— Ой! — говорит моя Ямато Надешико и останавливается. Я останавливаюсь вместе с ней и только сейчас понимаю, что мы снова стоим в том же едва освещенном переулке у тех самых контейнеров для раздельного сбора мусора (синий — для стекла!). И что незнакомец-алкогольный самурай — теперь стоит посредине переулка, затрудняя наш путь. Нет, конечно все еще можно протиснуться мимо, но это было уже неудобно.
— Эй! — говорит борец с алкоголизмом, держа руки в карманах, едва освещенный дрожащим светом перегорающей лампы уличного фонаря: — ты! Деньги сюда давай! А то я твоей красотке физиономию разукрашу! — и в неверном свете фонаря, в очередной вспышке я увидел, как он вынул руку из кармана. Щелк! Мое зрение обострилось, и я успел заметить блеск стали на узком лезвии выкидного ножа.
Вы можете недооценивать пьяного противника, противника в плохой физической форме, девушку, старика или ребенка — но никогда нельзя недооценивать человека с ножом. Для того, чтобы нанести другому человеку повреждения, несовместимые с жизнью голыми руками и ногами — надо постараться. Человек вообще довольно живучее существо, а свернуть ему шею, как показывают в кино — практически нереально. Даже у последнего дистрофика шея держится на мощных связках и сухожилиях, чтобы вывернуть позвонки относительно друг друга для разрыва спинного мозга — нужно зажать голову в тиски. Есть другие способы, да, но все они требуют немалого опыта и сил. Однако дайте человеку нож — и … достаточно одного выпада. Удара. Причем этот удар может быть не сильным, не быстрым, нанесенным нетренированной рукой — этого может быть достаточно. Поэтому нельзя недооценивать человека с ножом.
— Погоди! — тут же поднимаю я руки перед собой, создавая подобие барьера и подготавливая себя к разрыву дистанции: — постой!
— Ты не слышал?! — человек с ножом делает шаг, другой. Я загораживаю собой Томоко, молясь чтобы у нее достало ума отойти, убежать, дать мне пространство для маневра. Вообще, конечно, лучше пошариться в карманах и отдать ему деньги. Все деньги. Выслушать все, что он скажет и поджать хвост и … но что-то внутри меня сопротивляется этому. Я — взрослый человек, по крайней мере был и разумный выбор — не усугублять, тут же темно, у него нож, любая случайность и я лежу на свежевыпавшем снегу с кишками на коленях… надо договариваться, надо успокаивать его, надо отдать деньги и сделать все что он скажет, но…
Мое тело начинает вести себя совершенно самостоятельно, и я делаю шаг ему навстречу. Я скидываю куртку, так, чтобы она повисла на предплечье левой руки, я помню наставления De arte athletica, первого фехтовального трактата Европы, наставления Ханса Тальхоффера и моя голова вдруг становится ясной и чистой. Улыбка растягивает мое лицо, я уже и не помню эту улыбку, в этой жизни она была со мной лишь раз — во время поединка с Купером.
— По-моему ты что-то перепутал — говорю я и улыбаюсь. В моей голове нет комбинаций и приемов, не тактики и стратегии. Зверь проснулся и сейчас я с трудом удерживаю рычание в своей груди.
— Ты посмел угрожать мне этой железкой — говорит Зверь, растягивая улыбку на моем лице: — я засуну ее тебе в задницу. — когда я нахожусь в своем спокойном, рациональном состоянии — я никогда не говорю такие вещи. Потому что, если ты вдруг не сможешь исполнить свое обещание — будет неловко. Но Зверю плевать на это, Зверь намерен исполнить план досрочно, пятилетку в три года, а возможно и скорей. Рациональный я прекрасно понимает, что лучший выход из ситуации — отдать деньги и постараться убежать отсюда, не добавив лишних отверстий в уже имеющимся в моем организме. Разумный я — хватается за голову, потому что любой поединок с ножом — это чертова лотерея, а тут темно, противник слегка пьян и его движения труднее просчитать, потом у пьяных повышена толерантность к боли, хотя ухудшена скорость и координация, но черт возьми, с ножом скорость и координация не так уж и важны! Если бы на ринге стояли в перчатках — тут у него шансов не было бы, но ночью, в переулке, с ножом… куда ты лезешь, идиот, жить надоело?
И я вдруг отчетливо понимаю — надоело. Скучно. Неужели я переродился только для того, чтобы сделать карьеру, жениться, наделать детей и умереть? Мне — уже скучно. По-настоящему я чувствовал что живу во время того спарринга с Купером, во время конфликта на детской площадке и когда поймал Томоко на мосту.
Я гляжу на своего противника, чувствуя, как адреналин мощными толчками бьет мне в голову, и презрительная улыбка превосходства растягивает мои
