— С удовольствием выслушаю.
— Езжайте к купцам за гашеной известью. Нужно купить пару сотен пудов и засыпать ею местные выгребные ямы, — я кивнул в сторону ближайшей во дворе. Там копошились какие-то люди, ибо местная яма выполняла еще и роль мусорки. — Санитарная станция вполне с этим может справиться при помощи полиции.
— Зачем?
— Затем, что холера распространяется через человеческие испражнения. Я не знаю, бывают ли тут золотари…
— Обязательно!
— Но если они вывозят и сливают все в реку…
— Это строжайше запрещено!
— Се-ергей Васильевич! — протянул я. — В нашей стране все, что запрещено — все-равно разрешено. Просто за взятку. Ладно, это все лирика. Вы по поводу Винокурова?
Как выяснилось, нет. Но сначала Зубатов, с удовольствием обсудил со мной психологический портрет Емельяна, много чего интересного рассказал про его революционные похождения. Похоже, удалось ему нащупать струнку в душе человека. Потом заместитель главы городской охранки вытащил из сумки папку, открыл ее. В ней лежало несколько листков бумаги на немецком. Я присмотрелся. Это была статья для «Дойчес Эрцтеблатт» про стрептоцид.
— Ваша?
— Допустим…
— Вот по поводу нее я срочно и приехал. Еле успели перехватить на почте.
Глава 8
Снился мне замечательный сон. Из прошлой жизни. Первый раз, кстати, до этого, если и было, то я не запомнил. Я сидел на лекции по фарме, значит, дело происходило на третьем курсе и мы все уже числились порошками по студенческой иерархии. Читал записной зануда доцент Марфин в старой аудитории на втором этаже. Мы с Мишкой Дубининым сидели на самой верхотуре и рубились в морской бой. И я даже увидел, как только что выиграл раунд с оставшимися двумя однопалубными, и расчерчиваю новый квадрат, надписывая слово «республика» на верхней грани.
А Марфин заунывным голосом вещает о пенициллине. Что-то там про Флеминга, Ермольеву, какого-то Полотебнова с Манассеиным, и о первоначальных трудностях получения продукта. Мишка стреляет на Б3, и первый выстрелом рубит мой однопалубник. Доцент рассказывает о разработке американцев, которые придумали, как делать пенициллин буквально на кухне с выходом сто миллиграмм препарата с сотни миллилитров исходного раствора. Мне вдруг становится интересно, и я отталкиваю Дубинина, чтобы послушать. А он в ответ начинает дергать меня за плечо и вопить благим матом: «Проснитесь же!»
Сволочи, какой сон обрубили! Сейчас бы досмотрел, проснулся, записал — и готово.
— Что там? — проворчал я, не открывая глаз. Ощупал вокруг себя «кровать». Да, я все еще лежу на телеге с соломой, над которой натянут полог. Рядом меланхолично жует лошадка овес из торбы. На дворе ночь, недалеко от нас горят два костра. Один у рогаток, другой перед телегой. Сидят, курят трубки солдаты.
— Господин Баталов! Там какой-то шум, — надо мной навис Авдей Пуговкин.
Усы «актера» топорщились', изо рта пахло водкой. Ну ясно, пока я спал, охрана приняла по сто грамм. А может, и поболее.
— Встаю.
Я сел в телеге, потянулся. И зачем я только подписался на этот блудняк с холерными заставами? За сутки мы не нашли ни одного больного! Наверное, из-за городских денег. Ну и ради уважения в глазах Зубатова, который вдруг воспылал антишпионажным рвением, затормозил статью о стрептоциде в немецкий журнал. Дескать, это же военно-медицинский секрет, сколько раненых может себе вылечить наш потенциальный противник… Конкретных имен названо не было, как и не было ответа на банальное возражение — вся формула прописана в патенте, который уже два месяца как зарегистрирован. Бери и записывай себе в шпионскую тетрадку.
Так и не переубедив Зубатова, я плюнул, махнул рукой. Опубликуем в отечественном медицинском журнале, а там редакция пусть с охранкой сама разбирается, если появятся иностранцы. Мне же гораздо интереснее, кто стукач? Ведь кто-то набарабанил на Мясницкую насчет статьи. Моровский? Я его припряг для оформления. Или от Келера утекло?
— Где шум? Я ничего не слышу.
Треск костра, вопли пьяных у трактира… Хитровка оказалась не столь страшна, как ее описывали. Ну нищие и бомжи, какие-то криминальные персонажи вдалеке бродят. Но у нас были солдаты с ружьями — вокруг заставы царила тишь, да благодать.
— Да вон стоит, стонет. Смотрите!
Понятно, что чудесный сон ушел безвозвратно. Помню, англичанину какому-то приснились стихи необычайной красоты, он проснулся, сел записывать, тут приперся какой-то крендель, и начал стучать в дверь. Поэт пошел открывать, оказалось, ошибочка. Вернулся — а стишки тю-тю. Уже ничего не помнит. До сих пор не понимаю, как он того урода не пошел убивать.
Я взял головню из костра — фонари на Хитровке были все разбиты — подошел к рогаткам. Поднял выше. Ага, и правда, какой-то мужик стоит. Огромный, косматый, бородатый. Через все лицо багровый шрам. Одет в штаны, черную рубаху. Держится лапищами за грудь возле сердца. И покачивается так с ноги на ногу. Ой, да он еще и босой!
— Ты кто? Как тебя звать?
— Жиган я. С-с… румянцевского дома. Ножом меня пырнули, бляжьи дети!
Мужик открыл руки и за моей спиной охнул кто-то из солдат. Фельдфебель вслед за ним. В грудь, в районе сердца был по рукоять воткнут нож.
— Как же ты еще жив-то?
Ответа мне никто не дал. Жиган, оставляя за собой кровавый след, подошел к рогаткам. Покачнулся. Мы с Пуговкиным его подхватили под руки, всем коллективом уложили на телегу. Рубаха была вся мокрая от крови, дышал бородатый с какими-то булькающими хрипами. Скорее всего, у него еще до кучи гемопневмоторакс.
Фельдфебель схватился за нож, я оттолкнул его:
— Ни в коем случае! Сразу изойдет кровью. Впрягайте лошадь, повезем ко мне в клинику.
Упускать такую возможность проверить моих врачей в настоящем деле? Да ни за что на свете!
* * *
По приезде крикнул дворника, велел будить докторов. В приемный покой внесли и положили на кушетку Жигана. Скоро возле него собрался местный микро-консилиум. Моровский, Малышев, и примкнувшие к ним медработники среднего звена.
Народ выглядел помятым и не торопился просыпаться.
— Доклад! — рявкнул я, надевая халат и перчатки.
Я их выучу настоящей дисциплине. Зверюга-сержант из кино про цельнометаллическую оболочку покажется замечательным парнем. Увидели главврача — стойка смирно, выпучил глаза — и доклад. Не иначе.
Моровский ожил первым. Пощупал пульс, надел манжету, измерил давление. Потом послушал легкие, постучал.
— Давление восемьдесят на тридцать, пульс сто тридцать, температура тридцать пять и девять, частота дыханий тридцать! Уровень жидкости в левом легком примерно до средней подмышечной линии!
— Срочно готовить к операции! Бегом! Шевелимся! Кто операционная сестра⁈
— Давыдова, — шагнула вперед дежурная.
— Стол накрывайте! Реечный ранорасширитель обязательно! А вы, Вацлав Адамович, готовьтесь ассистировать. Посмотрим, чего вы стоите в деле!
Если Жиган до сих пор жив, значит не все так у него и плохо. Сколько было случаев, когда не только сердце нож не задевал, но даже пуля мозг не находила.
— Андрей Германович, вы тоже с нами — распорядился я — будьте готовы установить дренаж плевральной полости.
Пока мы готовились, пострадавшего уже раздели, помыли, и даже побрили грудь. А как же, у нас всё по высшему классу. Вон, перед входом висит афишка с расценками, мимо не пройти. Зашел в операционную без холщовых бахил — рубль. Забыл маску — два. Волосы не прикрыты — тоже пара целковых. И так далее. Главное, никому объяснять не надо! Сознательные все поголовно стали.
— Ну что, Вацлав Адамович, приступим помолясь, — пригласил я ассистента, когда анестезистка дала наркоз, и мы все дружно перекрестились. — Надеюсь, успеем. Вы только запоминайте всё, статью не мне писать.
Разрез у нас простой, по пятому межреберью. И нечего считать, вон, ориентир есть — сосок. Начинаем от края грудины, и, не стесняясь, ведем до передней подмышечной линии. Нам тут нужен широкий доступ, а шрамы… говорят, украшают мужчину. Хотя по лицу этого Жигана не скажешь. Образина еще та… Ладно, главное, чтобы живым остался. Кожа сначала, сосудики перевязали, теперь мышцы… плевра… Готово. Ранорасширитель ставим, рукояткой к подмышке, мешаться не будет. Края разводим — и вот оно, искомое! Лезвие торчит в сердце, не ошиблись. Да и трудно в таком месте во что-то другое попасть.
