— Опомнись! Что за похоронные настроения? Ничего себе обрадовал! Таким вытьем ты нам все пиршество испортишь! — негодующе завопили гушкавары. Аль-Чориль нахмурилась, закусила нижнюю губу, и Афарга подумала, что если бы соратники её не были пьяны и слишком заняты сами собой, то сообразили бы, что Эврих точно исполнил пожелание их предводительницы. Стало быть, не зря Тартунг ходил нынче на встречу с Иммамалом — отъезд из Мавуно дело решенное. Вот только захочет ли Аль-Чориль отпустить Эвриха?..
— А повеселее у тебя в запасе ничего нет? — продолжали наседать гушкавары на арранта.
Обычно он охотно шел навстречу их просьбам, но на сей раз у него явно не было настроения веселиться. Звуки, извлекаемые Эврихом из старенькой дибулы, навевали печаль, и он, кажется, вовсе не собирался с ней бороться.
— Если хотите, я попробую спеть «Хвалу снам», сложенную вашим соотечественником — славным Мишгушем. Ничего веселее в голову что-то не приходит, — предложил аррант и, не дожидаясь одобрения гушкаваров, негромко запел:
Упоительны мгновенья, когда явь сменяет сон.
Каждый из нас во сне красавец, и каждого ждет трон.
То, что сбыться в жизни нашей не сумело, не смогло,
Исполняется, как будто всем безудержно везло.
Старики помолодели, вдовы обрели мужей:
Павшие в боях вернулись, сгинувшие средь морей.
Все вокруг преобразилось, мы иные, мир иной,
То, о чем весь день мечтали, держим крепкою рукой.
Как ваятель, как художник, изменяем жизнь во сне,
Но не каждый сон, пожалуй, можно рассказать жене.
Чей-то взгляд, когда-то нежный, столько лет прошло, и вдруг:
Замираем — неужели? Ты ли это, милый друг?
— Во! Это по-нашему! Давай про милого друга! — одобрительно выкрикнул кто-то из дальнего угла трактира. Кто-то пьяно расхохотался. Афарга зажмурилась, ощутив привычную тяжесть и жжение в груди. О, Алая Мать, ну зачем он поет этим людям? Ну почему, почему у этого арранта, владеющего самым ненужным и бесценным, быть может, самым бесценным на земле сокровищем — нежным и любящим сердцем, нет в нем места для нее?
Из задуманного прямо — многое то вкривь, то вкось
Воплотилось, а иное так и вовсе не сбылось.
Как легко во сне прощаем, вспоминаем о друзьях,
Перебарываем робость, пересиливаем страх!..
И как трудно пробуждаться, начиная новый день!
Он реален, но реальность после сна бледна, как тень.
Заплутав в её тенетах лживых дел и лживых слов,
Мы растерянно лепечем: «Ночь, пошли хороших снов».
«И все-таки он будет моим! Я напрошусь, увяжусь за ним, умолю взять с собой хоть в Саккарем, хоть в Аррантиаду, хоть на Сегванские острова! И никуда он от меня не денется! — поклялась сама себе Афарга. — Если ему нравятся разбойницы — стану разбойницей. Если ему нужны помощницы-врачеватели — стану врачевателем. А если не получится влюбить его в себя, соблазнить, заставить думать только обо мне обычным способом — зачарую. Заворожу, заколдую, но он будет моим! Все равно не жить мне без него!»
Она не слышала галдежа и пьяных выкриков гушкаваров и очнулась, лишь когда Эврих вновь коснулся певучих струн. И снова он запел не то, чего от него ожидали:
Сегодня особенно чувствую я
Бренность жизни земной и её тщету.
Мы уйдем, но забрезжит опять заря,
Подвиг равно осветит и суету…
Он был нелеп и прекрасен. Глядя на него, Афарге хотелось плакать, смеяться и ругаться одновременно. Безусловно, он видел окружавших его людей совсем иными, чем были они на самом деле. Иначе он не стал бы петь им этих песен, не стал бы лечить хладнокровных убийц и мерзавцев, коих среди гушкаваров было пруд пруди. И все же, раз они слушали его и просили петь, какие-то струны их душ ему удавалось затронуть, в чем-то он был им сродни, плоть от плоти, кость от кости…
…Два вопроса покоя мне не дают.
Два вопроса, хоть битва кипит, хоть пир:
Впрямь ли души, с телами простясь, живут?
И — зачем мы явились в сей дивный мир?
Ах, не смог я на них отыскать ответ
Ни в ученых томах, ни в словах жрецов,
Разложила на семь цветов белый свет
Хитроумная рать седых мудрецов.
Описала обычаи ста племен,
Растолкует приметы, знаменья, бред,
Перечислит Создателя сто имен,
Лишь на эти вопросы ответа нет.
Если люди — природы глупый каприз:
Век скорбный недолог, как жизнь мотылька,
Тела спелого плод так и тянет вниз —
Зачем же стремится наш дух в облака?
Если Боговы дети мы в Божьем саду —
Цель должна быть достойна сил и затрат!
— Почему сестра ненавидит сестру?
И войною поднялся на брата брат?..
— К оружию! К оружию, друзья! Пожиратели нечистот обложили «Дом Шайала»!
Слова ворвавшегося в зал караульщика заставили Эвриха умолкнуть. Гушкавары вскочили со своих мест, опрокидывая чаши и миски с едой.
— Что ты несешь?! Говори толком! — прикрикнула на перепуганного караульщика Аль-Чориль.
— Там целый отряд! Перед домом, на улице Косноязыких! Они ждут лишь сигнала, чтобы вломиться в трактир!
— Проклятие! Колдуны Амаши добрались-таки до перстня! — пробормотал Эврих в то время, как Аль-Чориль принялась отдавать необходимые распоряжения.
Несколько гушкаваров во главе с Тарагатой бросились закладывать бревнами вход в трактир, запертый ныне от обычных посетителей. Яргай кинулся за Мутамак и Ульчи, пятерых Аль-Чориль послала проверить другие выходы из «Дома Шайала», остальные разбежались по своим каморкам за оружием. Тартунг умчался за кванге и Эвриховой сумкой, Афарга же осталась возле арранта, мысленно благодаря Великого Духа за то, что тот так быстро внял её мольбам и предоставил ей возможность загладить давешнюю оплошность.
— В проулке скопилось не менее полусотни стражников, — доложила Тарагата. — Столько же их собралось и на улице Косноязыких. А у нас не более трех десятков. Причем выпито этим вечером было немало.
— Плохо дело. Они заняли Приречный переулок, — прошамкал Шайал, появляясь в опустевшем зале. — Надобно уходить в сторону Закатных холмов.
— Почему твои мальчишки не предупредили нас заранее?! — яростно прошипела Аль-Чориль. — Поведешь нас по тайному ходу, я не собираюсь рисковать своим сыном! В Кривом переулке нам наверняка устроили засаду!
— Конечно, — мелко затряс головой Шайал. — Раз уж они проведали, что ты тут, то наверняка подожгут дом. Но кто-то должен отвлечь внимание стражников, иначе они нас все равно нагонят.
В наружные двери ударили раз, другой, третий. Собравшиеся в зале гушкавары начали тревожно переглядываться. Ульчи тер кулаками заспанные глаза, с изумлением взирая на Мутамак, успевшую разжиться большим луком и мечом и намеревавшуюся, похоже, защищать своего воспитанника до последней капли крови.
