Думал я и о предстоявшей мне восьмого марта встрече с убийцей женщин. Теперь не сомневался, что моё знакомство с «маньяком с молотком» всё же состоится: уже в это воскресенье утром, в парке Ленинские аллеи (неподалёку от шахты «Юбилейная»). В прошлой реальности преступник напал на жертву в промежутке между шестью и семью утра. Я запомнил это время, потому что тогда мне оно показалось странным: предыдущие нападения, в том числе и на Свету Пимочкину (её убийство в моём прошлом тоже считалось его работой) маньяк совершил ближе к полуночи. Я не имел представления, что заставило преступника сменить время охоты. Не нашла ответ на этот вопрос и Людмила Сергеевна Гомонова.
В парке Ленинские аллеи (позже их переименовали в Тенистые аллеи) я с приятелями засиживался после смены — распивал спиртные напитки. Парк остался в моей памяти местом для отдыха шахтёров (уж очень приятно там было поболтать в тени деревьев, обсудить политику и спортивные события). Я не помнил, чтобы по Ленинским аллеям прогуливались вечером или днём женщины (даже с колясками). Потому и удивлялся, почему маньяк подстерегал жертву именно там (да ещё и утром!). Напрашивался только один вариант: убийца заприметил женщину в другом месте — следовал за ней до парка. Он изнасиловал и убил её всего в нескольких шагах от того места, где я потом (в конце девяностых) дегустировал с коллегами сорта бутылочного пива.
«В этот раз никаких кастетов!» — напутствовал я сам себя. Воскрешал в памяти образ мартовского парка — не сомневался, что мест для засады там найду предостаточно. «Хватит уже, — думал я, — наигрался в Супермена». Вспоминал прошлые свои засады — тут же потирал горло, хватался за сердце. Желания вернуться в палату хирургического отделения я не испытывал. Да и попасть в отделение реанимации и интенсивной терапии тоже не стремился. Восьмого марта я сделаю всем женщинам Зареченска подарок: застрелю «маньяка с молотком». Израсходую все пять патронов (или я уже задумывал такое перед встречей с Гастролёром?). Потому что в дальнейшем не собирался изображать из себя советского супергероя.
Уже решил, что разгуливать по тёмным закоулкам Зареченска в будёновке и с обрезом в руках — занятие не для меня. Я и в прошлой жизни не считал себя адреналиновым наркоманом. Ну а теперь, оказавшись в теле щуплого первокурсника, подавно не видел возможным изображать защитника всех обиженных. «Всё, — обещал сам себе, — сделаю пять выстрелов, обрез и будёновку утоплю в пруду. И больше никаких подвигов! Прощай герой боевиков — здравствуй простой студент Зареченского горного института Александр Усик. Ну… или не очень простой. Если этот гадёныш Попеленский меня не подведёт. Впрочем, на Феликсе свет клином не сошёлся. Если он ступит — пойду другим путём. Жаль только, если потеряет мою тетрадь: придётся всё писать заново».
* * *
Виктор Феликсович Попеленский не «ступил». Это я узнал в пятницу, перед практическим занятием по высшей математике. Достаточно мне было лишь услышать от Феликса: «Здравствуйте, Александр». Не «Усик», не «студент» и уж подавно не «бэздарь» — уважительное обращение «Александр» никак не вязалось с прежним отношением Попеленского ко мне. И это тут же улучшило моё настроение, заставило задвинуть на задворки сознания те планы, в которых я собирался добиться поставленной цели в обход Феликса.
Странность в поведении доцента почувствовали все студенты-первокурсники, услышавшие обращённое в мой адрес приветствие. Они замолчали — с удивлением смотрели на преподавателя; гадали, какую каверзу он придумал в этот раз, чтобы «поставить на место бэздаря Усика». Вот только не дождались ничего интересного. Попеленский выглядел растерянным, задумчивым, заторможенным. Будто витал мыслями в облаках. Никто не понял причину странного поведения Виктора Феликсовича — никто, кроме меня.
Феликс поставил портфель на стол — окинул взглядом аудиторию. Всем своим видом он намекал на то, что не настроен на общение со студентами. При этом то и дело посматривал в мою сторону, нетерпеливо постукивал ногтями по столешнице. Он молча разглядывал студентов (те неторопливо разбредались по аудитории, занимали свои места за столами), явно чего-то дожидался. Сунул руку в портфель, вынул стопку листов. Отобрал нужный. Поманил к себе Свету Пимочкину — велел комсоргу переписать на доску задания.
— Никто не выходит из аудитории! — сказал Попеленский, когда в главном учебном корпусе института прозвучал звонок к началу очередного занятия. — На доске десять заданий. Это работа для вас на ближайший час. Времени на разговоры у вас нет. Так что я не советую отвлекаться. Если у кого-то возникнут вопросы — попридержите их до моего возвращения. Я буду отсутствовать не больше десяти мину. Хотя вопросов по примерам быть не должно, если вы внимательно слушали мои лекции. Приступайте к работе, студенты.
Виктор Феликсович посмотрел на меня: без насмешки или угрозы во взгляде — ласково, по-отечески.
— А вы, Александр, пойдёте со мной, — сказал он.
— Куда? — спросил я.
— Увидите, — ответил Попеленский. — Да, и вещи свои прихватите. От выполнения этой самостоятельной работы я вас освобождаю.
Я заметил встревоженный взгляд Светы Пимочкиной, когда убирал тетрадь в сумку. Комсорг вопросительно приподняла брови — интересовалась, что задумал Попеленский. Я покачал головой — соврал, что не знаю о намерениях Феликса. Вспомнил недавний разговор со Светой. Пимочкина подошла ко мне вчера перед занятиями — выясняла, как повлияло на наши с ней отношения появление в её жизни Гомонова. Выглядела она виноватой, заискивающе заглядывала мне в глаза. Заверил её тогда, что мы «останемся друзьями».
* * *
Феликс прикрыл за моей спиной дверь, напоследок грозно пробежавшись взглядом по склонённым над тетрадями головам притихших студентов. Резко развернулся, кивнул головой (призвал меня следовать за ним), решительно и торопливо зашагал по пустынному коридору. Ничего мне не объяснял, но и не подгонял. Изредка оборачивался — посматривал, не отстал ли я. Достал на ходу из кармана пачку сигарет «Прима». Вертел её в руке, просыпая крошки табака на пол. Заострённой бородкой указывал себе и мне направление пути. Куда идём, я не спросил: Попеленский следовал в сторону кафедры высшей математики, ни на шаг не отклонялся от курса.
Моя догадка подтвердилась: Виктор Феликсович остановился у входа на свою кафедру. Он стиснул в руке пачку сигарет, придирчиво осмотрел меня с ног до головы (будто рассматривал невесту, которую намеревался представить родителям). Я не понял по его взгляду, остался ли Феликс доволен увиденным (производил ли я нужное для его целей впечатление). Но замечаний мне Попеленский не сделал. Лишь поддался совершенно не свойственному его обычному поведению порыву — поправил мне воротник рубашки. Распахнул передо мной дверь, посторонился. Жестом пригласил меня войти в кабинет.
В воздухе комнаты летали клубы табачного дыма (будто здесь недавно курила рота солдат) — нехотя двигались в сторону приоткрытой форточки. Со стен на меня с портретов взглянули бородатые учёные (знакомые лица, но имён я не вспомнил). Из-за стоявшего у окна стола выбрался седоволосый профессор (тот самый, что в прошлом полугодии просматривал мою самостоятельную работу). Профессор не бросился к нам навстречу. Но поприветствовал нас (или только меня?) — кивнул головой. Снял очки, положил их на стол рядом с моей тетрадью. Заморгал, будто настраивал зрение.
Феликс слегка подтолкнул меня в спину.
— Это Александр Усик, мой лучший ученик, — сказал он, когда мы приблизились к профессору.
Феликс похлопал меня по плечу — на манер Паши Могильного.
Профессор прищурился.
— Где-то я вас уже видел, молодой человек, — сказал он, вглядываясь в моё лицо. — Ах, да!..
Хмыкнул, бросил ироничный взгляд на Попеленского.
