если, конечно я сумею вывернуться от постоянного руководства профсоюзом, котокафе и гильдией несовершеннолетних убийц.
— Лето Жизни — это прекрасно — ничуть не кривя душой, соглашаюсь с ней я: — вот жду не дождусь. Надо сперва экзамены сдать… а у меня с этим сложности.
— А это будет уже скоро… ты как в универ поступишь — позвони. — говорит Шика: — там тебе все равно первое время скучно будет. А у меня вечерами время есть… иногда.
— Я-то позвоню. — снова киваю я: — вот только не будет у тебя времени, Шика-сан. Ты у нас выбрала карьеру, а после этого сезона она у тебя или вверх попрет, или… — продолжать я не стал. Шика у нас сейчас просто олицетворение поговорки «либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Текущий сезон запомнится это точно. Вот только куда это вытолкнет карьеру Шики — вверх к звездам, или вниз, под плинтус — пока мы не знаем. Но я точно знаю, что в любом случае у Шики не будет времени мне звонить, поднимется ли она или опуститься — в любом случае будет работать в два раза больше. Какие там звонки старым знакомым, там даже для семьи времени не будет, чего о личной жизни говорить…
— А ты позвони… — говорит Шика: — ты не умничай. Посидим, вспомним как все было…
— Конечно… — соглашаюсь я. Спорить с пьяной девушкой такое же бесполезное занятие как пытаться вычерпать море чайной ложкой.
— Ну и ладно… — Шика встает, негромко икает и идет к фургончику с логотипом студии, покачиваясь. Она идет босиком, туфли держит в руке, и я вижу, что менеджер по всем вопросам уже успела где-то порвать чулки. Из фургончика выскакивает Тигайя и помогает Шике забраться в дверь, осторожно закрывает ее за ней и машет мне рукой, мол бывай. Машу рукой ему вслед. Он забирается в фургон, хлопает дверцей, заводится мотор, вспыхивают красные стоп-сигналы. Я смотрю как фургончик уезжает, мазнув на прощанье светом фар по соседним домам.
Встаю, отряхиваю брюки, подбираю сумку со своими личными вещами (все эти зубные щетки и прочее) и иду к дому. Время уже третий час, света в окнах я не вижу, но это ничего не значит. Открываю дверь своим ключом, снимаю обувь и аккуратно ставлю ее в ряд со школьными туфлями Хинаты и мамиными красными лодочками. Выглядываю в зал. Так и есть — полутьма, что-то бубнит телевизор, а перед телевизором на диване — спит мама.
Осторожно наступая, стараясь не шуметь — я делаю несколько шагов в зал и смотрю на открывшуюся передо мной картину. На экране — ночные новости, молодая ведущая рассказывает про пятибалльное землетрясение в соседней префектуре, в углу экрана — карта с красными, концентрическими кругами на ней. На журнальном столике перед экраном — открытая бутылка вина и два бокала. Второй — для папы. В большинстве случаев второй бокал остается невостребованным. Рядом — несколько тарелочек, палочки для еды и мамин телефон. На диване — лежит сама мама, она в красном платье и в черных чулках. Туфли стоят на полу, рядом с диваном. Черные волосы разметались по диванной подушке, она положила голову на руку и спит, с полуоткрытым ртом, повернувшись в сторону и едва слышно посапывая. Неверный свет от работающего телевизора — пляшет на ее лице и на секунду я думаю о том, что отцу здорово повезло и что если бы меня дома каждый вечер ждала такая женщина, то я бы бежал с работы вечером вприпрыжку.
Хотя… сила привычки убивает романтику и не дает нам ценить то, что у нас уже есть. Я подхожу к дивану, беру лежащий на спинке шотландский плед в черно-красную клеточку и осторожно накрываю им спящую маму. Она что-то бормочет во сне.
Отступаю на шаг и любуюсь созданной моими руками композицией. Или это все-таки инсталляция? Работа кисти неизвестного художника — «Нимфа перед телевизором», диван, плед, вино. Теплое чувство охватывает меня. Некоторое время, буквально несколько секунд — я смотрю на маму, и улыбка невольно растягивает мои губы. Все-таки здорово, когда в мире есть один человек, который любит тебя безусловно — какой бы скотиной ты не был, чтобы ты не совершил, как бы остальной мир на тебя не ополчился. Есть человек, для которого ты всегда останешься любимым сыночкой — даже если ты будешь весить сто двадцать кило сухих мышц и в состоянии разорвать голыми руками сковородку и задушить медведя, даже если ты — диктатор полумира, даже если ты хладнокровная сволочь — все равно мама будет беспокоится, надел ли ты шапку и хорошо ли ты позавтракал. Кенте с этим повезло, да. Впрочем, и отец у него — нормальный такой мужик, как и положено отцу, немного придурковатый, ну так мы мужики все такие. Ответственный, спокойный, надежный. Так что и с отцом Кенте повезло. И даже с младшей сестрой, которая семьсот неприятностей в одном флаконе — тоже повезло.
Я пячусь назад и наконец поворачиваюсь к художественной композиции спиной. Пусть спит. Ей еще завтра рано вставать — завтра у Хинаты школа, это у меня один день выходной… надо его с толком провести. Странно, но спать не охота совсем. Перевозбудился я на студии, тяжелый был день, много всего произошло и вот — я уже дома. Даже как-то не верится, привык, что вечером мы с Сорой и Юрико обычно на кухне сидим и разговариваем, что потом иду в свою комнату спать… быстро человек ко всему привыкает, да.
Я отступаю в кухонную зону, отгороженную от зала барной стойкой, и включаю подсветку над кухонным столом. Стенка дивана надежно укрывает маму от мягкого света, я, стараясь не шуметь — открываю холодильник. Так, что у нас тут… ага, остатки ужина, отдельно упакованная в пищевую пленку порция папы с приклеенным сверху красным сердечком и отпечатком губ… сыр, молоко, яйца, порция натто, мясо, завернутое в белую хлопковую тряпку — сараси. Мама где-то вычитала, что охлажденное мясо надо хранить именно таким образом и теперь одна из полок холодильника напоминает не то морг, не то филиал больницы Святого Бенедикта во время испанского гриппа — говяжья вырезка, вытянутая и укутанная в белую тряпицу напоминает маленьких покойников в саване. Кусочки
