— Мне — тоже! — буркнул он.
— У меня важное задание от главного редактора.
— Вот он пусть и обеспечивает вас пишмашинкой.
— Тогда я иду к нему.
— Идите.
В глазах у завотдела застыло плохо скрываемое презрение. Видать, он считал меня любимчиком у начальства. Это надо было срочно поправить.
— Знаете что, Евлампий Мефодьевич, — сказал я ему. — Не надо смотреть на меня с таким презрением. Это вам не к лицу.
— С чего вы взяли, что я вас презираю? — спросил он, опуская взгляд.
— По глазам вижу, — ответил я. — Вам не нравится моя дружба с начальником, очевидно, вы боитесь, что я вас подсижу. Верно?
Завотделом неопределенно дернул плечом.
— Ну вот видите, я угадал… Только ведь грязные методы в карьеризме до добра не доводят, верно, Евлампий Мефодьевич?
— Причем тут я? — вскинулся тот.
— При том, что в тридцать седьмом вы написали донос на своего начальника, чтобы занять его место, — произнес я совсем другим тоном. — И заняли. А когда в пятьдесят шестом стали вскрываться факты, подобные этому, вы испугались, что и про ваш донос станет известно общественности. И боитесь до сих пор. Так что не стремитесь выйти наверх, утешаетесь, что хотя бы высоко падать придется. Много лет на одной должности просидели. Но поверьте, я никоим образом не претендую на вашу должность… У меня другие планы, и они выходят за пределы этой редакции. А вот машинка мне нужна сейчас.
— Я достану вам пишущую машинку, — пробурчал изрядно побледневший Синельников. — Только, ради бога, никому не рассказывайте это все… И вообще, откуда вы узнали?
Он нервно скрёб пальцами по столешнице и даже не замечал того, какой мерзкий звук это производит.
— Не расскажу, — пообещал я.
А вот другие расскажут. Не сейчас, гораздо позже… В перестройку по газетам и журналам пройдет волна разоблачений. Синельников, уже старый, пенсионер областного значения, увидев свое имя в газете, примет лошадиную дозу снотворного. Не от того, что ему что-то реально угрожало — страх доконал его. Столько лет в страхе жить.
Я достал из стола недопитую бутылку коньяку, плеснул ему в кружку. Себе тоже налил. В конце концов, незачем обижать мужика. Начальник он не вредный. Всегда отпроситься можно, и не докапывается, чем именно сотрудники на работе занимаются. Надо как-то почаще разговаривать с ним на тему его старого доноса, чтобы он привык, что это уже не тайна. С глазу на глаз, конечно, беседовать… И потом, когда выйдет разоблачающая статья в газете, он уже не будет так реагировать и не наделает глупостей… Я внимательно посмотрел на него — лет десять еще потом точно поживет, мужик он крепкий.
— В тридцать седьмом у меня сын родился, — вдруг принялся рассказывать Евлампий Мефодьевич. — А жили мы в общаге… День и ночь — гам, зимой батареи еле греют. Димка мой болеть взялся. Мы с Маней боялись, что зиму не переживет. А тогдашнего главного редактора все равно бы посадили, рано или поздно. Они с Радеком были не разлей вода. Так что… И страшно мне было, и стыдно, а написал…
Кажется, он даже всхлипнул.
— Помогло?
— Комнату нам дали в коммуналке. Соседей оказалось немного, и люди все интеллигентные. Отопление хорошо работало. Выжил Димка… Сейчас на флоте служит, мичманом.
— Давайте за Димку вашего, семь футов под килем, как говорится, — произнёс я, мы стукнулись кружками, выпили.
— Эх… Тёма… Наделал я в свое время глупостей, — разоткровенничался шеф. — Вот ты, вроде, молодой, а вижу, что понимаешь, о чем я… Не похож ты на пацана зеленого.
— Это я просто повзрослел рано, — улыбнулся я. — Гайдар в шестнадцать лет, как вы знаете, уже полком командовал.
Вернулась Валентина Антоновна. Я убрал бутылку в стол. И рабочий день продолжился в обычном неторопливом режиме.
После работы я отправился домой. В квартире опять застал только Савелия Викторовича. Он что-то пилил на кухне. Видать, обустраивал семейное гнездышко. Я собрал свои первой необходимости вещички — трусы, майки, носки, штаны, рубашки. Взял свои рукописи, планы, наброски. Надел новый костюм. Перед тем, как уйти, заглянул в кухню, где мастерил сосед.
— А-а, Тёма! — обрадовался он. — Куда это ты запропастился?..
— И снова запропащусь, — ответил я. — У женщины одной поживу. Так нужно.
— Понятно, — улыбнулся Телепнев. — А мы с Марианной Максимовной заявление в ЗАГС подали.
— О, поздравляю! Когда свадьба?
— Да какая там свадьба… — смутился Савелий Викторович. — Посидим, отметим. Через две недели распишемся… Вот тогда… Надеюсь, вы уже вернетесь к нам?
— На вашей свадьбе я буду обязательно! И — с подарком.
— Какой же ещё подарок, Тёма? Да вы и так столько для нас сделали…
— Как и вы — для меня, — ответил я. — Ну, я пошел! До встречи!
Так просто уйти мне не удалось. Надо было вызвать лифт, а я поперся вниз по лестнице. И столкнулся нос к носу с Наденькой. Увидев, что я с вещами, кузина побледнела.
— Уезжаешь? — спросила она.
— Не совсем, — ответил я, желая избежать ненужных подробностей. — Переезжаю на некоторое время.
— К этой? — хмуро уточнила она.
— К какой еще — этой?
Ни интонация кузины, ни выбор слов совсем меня не радовали.
— Ты и вчера к ней удрал! — выкрикнула кузина. — Тайком!
— Надюш! Ты чего так орешь?.. Сколько можно уже говорить, что я не обязан перед тобой отчитываться!
— Дурак ты! — Он оттолкнула меня и бросилась вверх по лестнице, и уже оттуда сообщила: — Я люблю тебя, понял!
И ускакала. Вот блин… Незадачка. Я пожевал губу и продолжил путь. Любит она. Эка удивила! Сегодня одного, а завтра другого… И что, я должен сидеть возле нее, чтобы она могла меня самоотверженно любить? У меня есть занятия поинтереснее. Работать, работать и работать. Вот сейчас же поймаю такси и попрошу водилу отвезти меня в магазин, который так и назывался: «Пишущие машинки».
Я вышел во двор, чувствуя себя немного по-дурацки со своими сумками. Может, надо было сегодня дома переночевать? Поговорить с этой малахольной? Не думал, что она так отреагирует. Да нет, разбалую только! Привыкнет, понукать начнет. И потом, какая к чёрту любовь? Юношеская блажь, скорее…
Мне повезло. Когда я вышел к проезжей части, такси как раз пассажира высаживало. Я сунулся в дверцу, получил кивок, закинул на заднее сиденье поклажу, сел рядом с таксистом и объяснил положение. Тот хмыкнул, врубил счетчик, и мы поехали.
Едва успели до закрытия. Никак не могу привыкнуть, что в советское время магазины так рано закрываются. Еще и с обеденным перерывом работают. И опять мне повезло. В продаже оказались гэдээровские «Эрики». Хорошие агрегаты, хотя и хуже западногерманских «Олимпий или 'Оптим». Стоила такая машинка не дешево — целых двести двадцать рублей.
Но цена меня устраивала. Я купил сразу с десяток рулончиков ленты, пачку копирок и несколько пачек бумаги. Нагруженный, как целый караван верблюдов, всем этим богатством, я вернулся к машине. Назвал водителю адрес артистического дома. Когда мы доехали до него и остановились возле подъезда, таксист вызвался мне помочь дотащить все пожитки до квартиры. Консьерж тоже кинулся помогать. Пришлось дать ему рубль. Я открыл дверь Настиной квартиры своим ключом. Втащил поклажу. В квартире было тихо. Следовательно — хозяйка еще не вернулась. Кстати, она же не сказала, в какую комнату определит меня на жительство!
В дверь позвонили. Я стоял рядом, поэтому сразу открыл.
— Вот так встреча! — воскликнул Мякин, увидев меня. — А где Настя?
— Не знаю, — ответил я. — Я сам только что вошел.
— На ловца и зверь бежит, — усмехнулся режиссер. — Я как раз хотел спросить у нее, как с тобою связываться более оперативно. Телефона-то у тебя нет.
— Ну, пока что я буду жить здесь, — совершенно спокойно пояснил я.
— Тогда пойдем ко мне, поговорим.
Заперев дверь Настиной квартиры, я вслед за Григорием Фомичом вошел в его обиталище. В первый раз в этой жизни. Прежде-то я у него часто бывал. Квартира режиссера Мякина была набита антиквариатом под завязку. Никогда не понимал, как можно жить в музее? А Григорий Фомич ничего, жил себе. Гостей принимал. Женщин. Спал с ними на ложе в стиле не помню какого по счету Луи. Банкетки, козетки, ломберные столики, канделябры, жирандоли, портреты сановников времен правления императрицы Екатерины II, фарфоровые статуэтки пастушек, вазы эпохи Минь. Глаза разбегаются…
