В какой-то момент Тася направила автомобиль в глухой проулок, заглушила мотор и сказала:
— Нет, я так больше не могу, — и подалась всем телом ко мне. — Ну где ты?..
Кто там сказал, что в СССР секса не было? Тогда какого черта в "Волгах" так классно раскладываются сидения?
* * *
Глава 10 в которой случаются неожиданные находки
Никогда не относился к близости просто. Наверное, есть люди, для которых секс — это что-то вроде массажа или мастурбации друг об друга. По крайней мере, кинематограф и массовое искусство конца двадцатого — начала двадцать первого века именно такой нарратив и транслировало, старательно убеждая юношей и девушек быть проще, раскрепоститься, наслаждаться друг другом… Может быть, у кого-то и получалось, черт его знает. У меня — нет. Связь — это связь. Люди, которые пили вместе — уже связаны. Которые работали рука об руку, дрались плечом к плечу (или глаза в глаза) — тоже связаны.
Это каким уровнем эмоциональной тупости нужно обладать, чтобы провести ночь с женщиной и дальше жить своей жизнью, как будто ничего и не было? Об обычной рассудительности и говорить не приходится. Собутыльник уже как бы имеет моральное право одолжить рубль до получки — вместе ж пили! Побитый — может подкараулить в подворотне с кирпичом в руках. Как в таком случае можно надеяться, что связь гораздо более яркая и эмоциональная никак не аукнется в будущем? Тем более, если женщина — восхитительная, если всё было так классно…
В общем, с утра пораньше в воскресенье я напялил кеды, выпил колодезной водички и на голодный желудок пошел рефлексировать. По телу разливалась легкая, приятная ломота — ну, вы понимаете. Но на душе было пасмурно. Тяжело быть вдумчивым и рефлексирующим. Был бы я как Сапун — простой и прямой, так горя бы не знал!
Где лучше всего предаваться тяжким думам о горькой судьбе своей? Для меня ответ был очевидным — в церкви. Где найти церковь в СССР? Вопрос свирепый.
Минут за тридцать я добрался из Слободки до центра Дубровицы, миновал злосчастные Дом культуры и Дом быта, прошел мимо почты и "Детского мира", полюбовался на рисованную рекламу кинотеатра "Беларусь". Судя по ней — зрителю предлагался некий отечественный фильм "Безымянная звезда" — никогда про такой не слышал. И что-то индийское — но на следующей неделе.
Памятник готической архитектуры конца девятнадцатого века — Свято-Троицкий костел — был кастрирован. У него снесли колокольню, на окно-розу поместили вывеску "ПИВБАР", около главных ворот поставили похабную мусорницу из опиленного газового баллона. Продавать пиво в костёле — это верх цинизма.
Через пару десятков метров от бывшего костела — мясной павильон и краеведческий музей, который был пристроен к старому зданию православного Успенского собора. Меня как громом ударило, когда я увидел, в каком состоянии находится это некогда монументальное здание… Фасад музея, выкрашенный в бордовый цвет, с белыми колоннами, был лишь ширмой, за которой скрывались развалины. На старинных, толстых стенах произрастала зеленая поросль, ясени и березки пытались молодыми своими корнями раздробить столетнюю кладку… Огромная территория в центре города превратилась в дебри.
Я перемахнул через забор в два движения и остановился, разглядывая то, что в прошлом и будущем было и будет самым величественным памятником церковной архитектуры на десятки километров окрест. До войны большевики устроили тут Дом культуры, потом — планетарий. После войны — возвели пристройку и сделали музей, а основное здание забросили…
Восстанавливали его в двухтысячных обычные верующие мужики-дубровчане, которые в один день пришли сюда, в эти заросли с лопатами и топорами и вырубили всё, и убрали весь хлам, расчистили завалы и поставили вопрос ребром: собор надо отстроить заново! Мне тогда было лет десять, и я лично таскал кирпичи и землю, и чистил картошку для рабочих… Нас с пацанами было не выгнать со стройплощадки. Видеть, как на твоих глазах огромный храм обретает вторую жизнь, расцветает золотом куполов, покрывается росписями, и знать, что в это вложена и часть твоего труда — это было непередаваемо.
И вот теперь — снова развалины. И в ближайшие тридцать-сорок лет нет никаких шансов на то, что ситуация изменится. Это меня всегда удивляло — способность человеческого взгляда замыливаться. Вот, за забором — площадь, памятник Ленина, туда молодожены приходят с цветами каждую субботу, а стоит повернуть голову — и можно увидеть разгромленный храм, и молодые деревца, вцепившиеся в стены корнями.
Не поворачивают. Не видят.
В общем, вместо того, чтобы рефлексировать и переживать о судьбе наших с Тасей отношений, я здорово разозлился. Сходил в церковь, называется! Ну ничего, я еще поставлю тут всех на уши! И начну, пожалуй, с краеведческого музея. Ишь, расслабились — у них тут вторая Хатынь в районе, Машеров готов выделять силы и средства на увековечивание памяти жертв нацизма, а они и не думают родной Дубровице оформлять такой жирный туристический маршрут!
Так что я ринулся в музей весьма решительно. И сразу же столкнулся с суровой действительностью в виде одного-единственного смотрителя:
— Шоб кто-то тут был — так нет никого, товарищ Белозор. Все научные сотрудники таки имеют дела дома! Приходите завтра и не делайте мне сердце, — сказала тетя с большим носом, едва отрываясь от вязания.
С посетителями в воскресенье, видимо, было негусто.
— А я приду! — сказал я. — Так и передайте директору: Белозор из "Маяка" будет с ним про Деражню разговаривать. И настроен весьма решительно.
— Пфуй! — сказала мадам. — Таки пойдите и решительно киньтесь головой в навоз, товарищ Белозор.
— Что? — удивился я.
— Ничего-ничего. Будьте здоровенький, растите большой, говорю.
Вот же!
* * *
Дубровица была на тридцать или сорок процентов еврейским городом. Даже ужасы Великой Отечественной не изменили этого факта, хотя убито было несколько тысяч мужчин, женщин и детей еврейской национальности. Массово уезжать стали только в конце восьмидесятых — начале девяностых. Честно говоря, это заставляло задуматься.
Одним из представителей племени Сиона был корявщик Хаим. И корявщик — это не ругательство.
— Бабы! — кричал он гнусаво. — Корявки!
Корявщик — это старьевщик. Он собирал всякое тряпье и старье — корявки, и сдавал в пункты приема. Иногда ему попадались интересные вещицы и он ими приторговывал.
— Бабы! Корявки! — это совсем не то, что хочется услышать в девять утра в воскресенье.
— Сам ты корявка, Хаимка! — высовывались из окон хозяйки. — Ты б к обеду лучше прикатывался, мы бы тебе того-сего насобирали…
— К обеду я пойду к уважаемым людям, на улицу Розочки Люксембург, и там у них такие корявки, шо пальчики оближешь, а не тот хлам и позор, шо можно насобирать на вашей Слободке… — бурчал он, подгоняя несчастную лошаденку, впряженную в тележку со старьем.
Бабы возмущенно охали и ахали. С улицей имени Розы Люксембург у Слободки была давняя конкуренция за звание самых отдаленных от центра города пердей, самого дикого дубровицкого захолустья. То есть они-то говорили о "чистом воздухе и приличных людях", но сути это не меняло.
— Дядь Хаим, — сказал я, догоняя его и хлопая по плечу: — Если поможете мне разгрузить чердак — у вас будет столько корявок, что и на Розу Люксембург вам будет наплевать, и на Клару Цеткин!
— Ой-вей, зачем вы так говорите за Кларочку? Но вы даже можете на нее сами плюнуть, если вот этот экипаж заполнится хотя бы до половины! — от моего хлопка с его лапсердака поднялась целая куча пыли, так что старый еврей принялся чихать, блаженно жмурясь.
— Целиком, и с горкой, дядь Хаим.
— А если с горкой — то я тебя поцелую, хоть ты мне и не племянник, мишигине копф… Давай таки пойдем и посмотрим глазами на твой чердак!
