мне. — А вот тебе помогу. Хотя у твоего косяка явно был мощный кулак.
Саницкий призывает силу и проводит рукой у моего лица. Щека вспыхивает сначала холодом, потом жаром, и ноющее чувство пропадает. Не успеваю я его остановить, как целитель принимается за мои руки и тут же отскакивает.
— Что… Что там такое? — он кривится, тряся руками.
— Не надо, — вяло отвечаю. — У меня мазь есть. Это… какое-то местное творчество. В общем, велено не распространяться.
Сил что-то выдумать нет. Но ребята только согласно кивают, хотя Олег подозрительно прищуривается.
Роман, приехавший за нами, сияет утренней свежестью и счастьем. Мне кажется, она даже по головам нас считает, беззвучно шевеля губами. Нахмуривается, глядя на мои руки и синяк Каритского, но от комментариев отказывается.
Мы загружаемся в минивен, а я бросаю прощальный взгляд на улочку. Красная знамя трепыхается на легком ветру. Что же, чистоплотность — это хорошее качество. Замечаю шевеление за занавеской и исполняю поклон невидимой бабке.
Умудряюсь подремать, пока мы час едем до вокзала. А вот на месте просыпаюсь моментально. Как только мы выходим у старинного здания, на нас обрушиваются звуки. Протяжные гудки, разговоры, крики носильщиков, лязганье тележек, смех, плач, крики чаек, носящихся в небе.
Меня тянет к ароматам кофе и свежей выпечки. Я даже опережаю Покровского, первым подлетая к фургону с едой. Роман, поторапливающий нас, не справляется с желаниями молодых организмов. Мы впятером завтракаем прямо среди этого суетливого хаоса.
А распорядитель только вздыхает, каждую секунду поглядывая то наручные часы, то на огромный циферблат на здании.
— Вот это раритет! — восхищенно восклицает Володя, когда мы добираемся до нашего поезда.
Каритский недовольно морщится, но тоже с любопытством разглядывает локомотив. Черно-красная махина издает оглушающий гудок, сверху и снизу с шипением вырываются облака пара и мы погружаемся в туман.
— Быстрее, быстрее! До отправления две минуты! — уже не сдерживаясь, вопит Роман, выталкивая нас из клубов пара.
Мы несемся по платформе, огибая препятствия. И даже толстяк не отстает, воодушевленной последней миссией.
Я залетаю в вагон последним, когда состав уже начинает движение. Вижу большие испуганные глаза молоденькой проводницы, прижатой нашей компанией к противоположной двери.
Пока поезд набирает ход, разбираемся с билетами. Каритский никак не может найти свой и проводнице приходится устраивать долгие переговоры по хрипящей рации. Я, как ни вслушиваюсь, не могу понять что ей отвечают.
Зато Саша, из последних сил сдерживающийся, чтобы не начать возмущаться, отрывается, как только мы попадаем внутрь. Его категорически не устраивает уровень комфорта.
Я не обращаю внимание на его ворчание, с интересом разглядывая чудо — настоящий поезд. Я такое только раз видел, в музее. И то внутрь не пускали, у тех вагонов просто не было одной стенки. Да и были они попроще.
Размещают нас в четырехместных отсеках, сиденья обиты мягкой тканью, все облицовано темным гладким деревом. Изящные светильники, белоснежная скатерть на небольшом столике. Чего он так орет?
— Да замолчи ты уже, — не выдерживает Богдан и грозит Каритскому кулаком. — Сутки всего ехать.
Рыжий замолкает, еще раз разочарованно оглядывается, принюхивается и смиренно вздыхает. Ох, чувствую на базе его точно хватит удар.
Володе достается место по соседству, но конечно мы устраиваемся вместе. И сидим долгое время молча. Я смотрю в окно, за пролетающей мимо окраиной города. Дома стоят все реже и ниже.
Под мерный стук колес начинает нестерпимо клонить в сон. И я вырубаюсь, кажется прямо рожей в прохладное стекло.
* * *
Просыпаюсь я лежа. Кто-то заботливо накрыл меня пледом. За окном еще светло, но небо уже окрашивается теплым закатным светом.
На столе записка. На ней перечеркнуто «мы пошли обедать» и дописано снизу «мы пошли ужинать». В животе сразу же начинает урчать.
Шатаясь от быстрого хода поезда, я выхожу в коридор и оглядываюсь. Так, справа мы пришли, вроде по пути были только пассажирские вагоны. Значит мне налево.
С непривычки меня кидает из стороны в сторону и я зарабатываю несколько синяков, пока прохожу вагоны. В переходе пятого или шестого толкаю дверь, которая неожиданно слишком сильно распахивается.
С той стороны слышится недовольный вскрик и только я хочу извиниться, как слышу злобный голос Вадима Эратского:
— Смотри куда прешь, придурок!
Демоны и боги этого мира, ну почему опять он? Мне никто не отвечает, а Эратский потирает плечо и поворачивается ко мне.
— Ты? Ты вообще как здесь оказался? — его злость вмиг превращается в удивление.
— Вероятно, чтобы тебе на нервы подействовать лишний раз.
Гнев возвращается вместе с силой, ее сияние заполоняет все небольшое пространство тамбура.
— Белаторский, — мою фамилию он буквально выплевывает. — Я кажется, предупреждал, что в следующий раз…
— И в тот раз мы чуть императорский фрегат не потопили. Желаешь повторить, но теперь с поездом? — я тоже завожусь, хотя драться тут — чистое безумие.
Один удар и нас, на такой скорости, снесет с рельс. А мне жалко первый же поезд, в котором удалось прокатиться. Я вижу, что свечение его силы затихает. Играя желваками, он отзывает ее совсем. Не совсем отбитый, это радует.
— Лучше не попадайся мне больше на глаза, — сквозь зубы угрожает он.
— Да, да, уже слышал, в следующий раз не повезет. Но меня, увы, сложно не заметить, — я указываю на свою голову. — Так что либо тебе зрение придется подкорректировать, либо не смотреть в мою сторону.
— Да ты совсем охренел? — Эрасткий снова переходит в состояние изумления.
Так то да, но не признаваться же сразу. Не то чтобы я люблю провоцировать несдержанных людей, но и угроз по неизвестным мне причинам тоже не люблю. Я вздыхаю:
— Нет, ищу выход из непростой ситуации. Видеть ты меня не желаешь, но, похоже, придется. Догадываюсь, что мы направляемся в одно место. Ты же не собираешься где-то по пути выйти? — я не дожидаюсь ответа от офигевшего парня. — Вот и мне так кажется. А там, предполагаю, будет тесновато. Ну и как поступим? Предложения?
Я пытаюсь вспомнить, что там положено при вызове на дуэль. Перчаткой по наглой роже охаять? С сожалением смотрю на свои руки.
— Тьфу, — оживает Эратский, трясет головой и морщится. — Псих. Предложения? Предлагаю тебе заткнуться.
Неисправимое хамло. Я осуждающе мотая головой, изображаю грусть.
— Ты так меня видеть не хочешь или не слышать? Что-то я запутался.
Эратский бросается вперед, хватает меня за грудки и тянет вверх. Удерживая за плечи, бью в берцовую кость, он сгибается от боли, разворачиваю и, удерживаясь от пенделя, отталкиваю от себя.
Конечно же
