Из окна первого этажа бывшего особняка купца-миллионщика Вершиница, а в настоящее время Ново-Петергофского военно-политического училища войск НКВД имени К. Е. Ворошилова, раздавались голоса.
— Егор, что ты из меня жилы тянешь? Мне эти разговоры уже вот где! Ты на кого меня оставишь? Я, что один здесь буду курсантов учить? — с яростью, едва не переходя на крик, ревел злой мужской голос. — Едва не каждый день приходишь и одну и ту же песню заводишь: на фронт, на фронт, на фронт. Сколько можно уже? Думаешь, я хочу тут сидеть?
Заглядывая с улицы в окно, в просторном кабинете можно было увидеть двух спорящих людей — начальника училища Ивана Николаевича Григорьева и одного из преподавателей учебного заведения Егора Петровича Сафронова. Первый был довольно крупным, грузным мужчиной лет сорока пяти — пятидесяти с бритой наголо головой и небольшими усиками. Широко расставив руки, Григорьев буквально навалился грудью на стол и с неудовольствием буравил собеседника глазами. Второй являл собой полную противоположность первому: он был молод, худощав, с короткой стрижкой и совершенно не имел растительности на лице.
— Егор, по-хорошему, прошу тебя: прекращай писать свои рапорты! Не тереби душу. Не отпущу я тебя! Понимаешь, не отпущу! — Григорьев от души стукнул по столу, заставив дребезжать большую бронзовую чернильницу. — К тому же пораненный ты. В зеркало давно на себя смотрел? Бледный как смерть! Руку, вижу, до сих пор баюкаешь…
Парень, действительно, болезненно морщился всякий раз, когда локтем касался края стола.
— Давай так. Обещаю, подпишу рапорт, как только тебе врачи добро дадут. Пока подлечись немого, хотя и у нас не курорт, — успокоившись, продолжил начальник училища. — Слушай, Егор… Звонил мне намедни один знакомец из управления [управление НКВД по г. Ленинграду и Ленинградской области] и попросил кое в чем разобраться. После взятия Шлиссельбурга у них тотальная мобилизация, ни единой свободной души нет… Ты про вчерашний налет слышал? С ним какая-то неразбериха.
Со слов знакомого из управления выходило следующее. С постов зенитной обороны города в день налета немецкой авиации доложили только о шести сбитых бомбардировщиков. Еще об уничтожении одиннадцати самолетов отчитались летчики: четверых сбили истребители ВВС Ленинградского фронта, семерых — ВВС Краснознаменного Балтийского флота. Всего вышло семнадцать немецких самолетов, но никак не восемь десятков бомберов, останки которых уже были обнаружены патрулями. Возникает вопрос, а кто уничтожил остальные самолеты? Были и другие странности. Жители города и области сообщали о непонятных лучах, напоминающих свет зенитных прожекторов; о сигнальных ракетах.
— … Возьми пару курсантов по смышленее и разберись с этим. Только не нужно шуметь, лишнего болтать. Сам запомни и курсантам скажи, — закурив папиросу, начальник училища многозначительно покачал головой. — Временно откомандирую тебя в состав особой группы… Походишь тут и там, с зенитчиками поговоришь, посмотришь на сбитые бомбардировщики.
Порученное дело, как поначалу считал Егор, яйца выеденного не стоило. Зенитчики столько снарядов выпускают во время отражения авианалета, что могли за всеми попаданиями и не уследить. У летчиков тоже не все просто. Как-то на передовой один из наших пилотов, сбитых в ходе воздушного боя, рассказывал, что из каждых трех сбитых противников обычно засчитывали только одного. Для подтверждения победы одного слова было недостаточно, требовался номер двигателя с уничтоженного немецкого самолета. Словом, парень посчитал это поручение замаскированной отправкой на лечение. Мол, настоящего дела из-за ранения тебе поручать еще рано, а такое — можно. Каково же было его удивление, когда с первых же шагов стали выясняться такие подробности вчерашнего авианалета, что впору было хвататься за голову…
Первым пунктом, который старший лейтенант Егор Сафронов решил сегодня посетить, стала 31-ая зенитная батарея среднего калибра. Находилась она в полукилометре от Исаакиевского собора в окружении высоких деревьев. Все ее четыре 37-мм орудия были установлены в неглубокие редуты и тянули свои стволы в сторону северо-запада, откуда, как правило, прилетал противник.
Еще до подхода к ней Егор понял, что настроение у бойцов расчета сильно приподнятое. Обсуждая вчерашний бой, они разве только не песни распевали.
— … Андрюха, дырки верти под медаль. Так бомбер ссадил, что загляденье! Глядишь и орден дадут! В штабе слушал, что представления уже ушли, — с восторгом в голосе говорил один из бойцов, крепкий, плотный, как боровичок. — Молоток! У нас тапереча весь расчет будет с медалями. Считай, медальный расчет.
— Я-то что? Не один ведь был, — смущался второй, белобрысый наводчик. — Мое дело простое — крути рукоятку, да жми на педаль. Дальше оно само.
В ответ грохнул от хохота весь расчет, все семеро бойцов во главе с сержантов. Больно уж смешно выглядел наводчик, смущенно чесавший чубатый лоб.
Подойдя ближе, Сафронов поздоровался и предъявил свои документы. У него, как преподавателя училища в системе наркомата внутренних дел, имелось удостоверение сотрудник НКВД, оказавшееся прекрасным средством для развязывания языка.
— … А что тут рассказывать, товарищ старший лейтенант. Расчет у нас опытный, боевой. Не первый день уже вместе воюем. Вчера же, вообще, хорошо намолотили. Наш Андрюха так палил, что любо-дорого посмотреть, — сержант-хитрован начал нахваливать свой расчет, явно принимая Сафронова за кого-то из начальства. — Боец Маркин тоже отличился, товарищ старший лейтенант. Вы бы видели, как он споро снаряды подносил. Ни единой секунды задержи не было. Боец Сахуджаев тоже… — Сержант ткнул пальцем в сторону сухонького красноармейца с раскосыми глазами, который тут же горделиво вскинул голову.
Слушая хвалебные речи сержанта, Сафронов не забывал кивать головой и время от времени направлял разговор в нужное русло.
— … Я вот и говорю, что оттудава били зенитные прожекторы. Думкаю, что это были морские прожекторы, — сержант повернулся лицом к морю. — Я таких мощных на земле не видел. Тут целый сноп в небо бил. Мощный, очень яркий. Даже смотреть больно было… Это мореманы, знамо дело.
Внимательно посмотрев в ту же сторону, Егор сделал на вынутой из планшета карте несколько пометок.
— … Еще говорят, что эресами с той стороны больно шибко били. Все небо в зареве было, — в разговор вступил уже наводчик, которому тоже не терпелось что-то рассказать. — Нам бы, товарищ сержант, тоже эресы надо раздобыть.
К исходу дня, когда Егор обошел большую часть зенитных батарей, выяснилось следующее. Зенитчики заявляли почти о четырех десятках сбитых ими немецких бомберах. В эту же дудку, словно сговорившись, дудели и летчики, намолотившие, по их словам, еще три десятка самолетов. В то же время поисковые команды обнаружили уже семьдесят два самолетных остова, больше напоминавших металлические лохмотья. Странность получившегося расклада не могла не броситься в глаза.
— Что за сказки братьев Гримм? Цифры потерь явно завышены. Языками одно болтают, в донесениях другое пишут. Интересно, а что немцы пишут про свои потери? — с недоумением бормотал Сафронов, вернувшись после тяжелого дня в свой кабинет в училище. — Получается, наши зенитчики весь август дурака валяли, а именно восьмого сентября решили всех удивить…Где мой блокнот?
Подтянув к себе блокнот, Егор начал делать кое-какие вычисления. «По данным штаба за июль и август противовоздушной обороной Ленинграда было сбито тридцать шесть бомбардировщиков и двенадцать истребителей противника. Получается зенитчики уничтожили сорок восемь немецких самолетов за двенадцать групповых налетов немецкой авиации, то есть четыре штуки — за один налет. Хреновая арифметика у меня выходит». Некрасивая картина у него вырисовывалась. Тут не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы видеть очевидные нестыковки. «Четыре штуки за один групповой налет! Четыре! Здесь же, получается, что только за один авиационный налет зенитчики нащелкали более шести десятков бомберов! Что за дикая результативность? Откуда вдруг взялось столько снайперов? Из Якутии потомственные охотники приехали? Это каждый снаряд в цель? Не верю…».
