Особенно после того, как он едва избежал гибели от вражеского дротика под Диррахием!
Тогда Роман впервые всерьез начал молиться, открыто обращаясь к Богу всем своим сердцем — в безвыходных, как казалось, схватках. А рассматривая по вечерам мамин крестик, он впервые задумался не о собственных потерях, а о том, что Господь бережет его на протяжении всей жизни… Ведь если вдуматься и посмотреть на нее под иным углом — он выжил младенцем, когда как богатое поместье ромейских патрициев было разграблено и сожжено. Он выжил у Диррахия совсем еще неопытным щенком — когда как многие, гораздо более опытные варяги пали! Он прошел Вифинию, Левунион, схватку за Лесбос… И вот он снова здесь, в Азии, живой и невредимый.
За эти годы Роман давно привык к тому, что начинает день короткой молитвой «Ангел мой, идем со мной, ты впереди, я за тобой». А перед сечей начинает читать псалмы «Живый в Помощи» и «Господь просвещение мое и Спаситель мой»… И в этих молитвах его мятежный дух находил успокоение, а страх отступал, прояснялись мысли. Самсон также приучил к паре этих псалмов свою сотню — и вот, в последней схватке с турками среди его русичей есть лишь легкораненые. Совпадение? Или все дело в слаженности действий и подготовленности воев? Возможно… Но в совпадения Роман как раз давно уже не верил. А учитывая, сколько смертей от турецких стрел он уже повидал за свою жизнь, для него самого отсутствие потерь в сотне было пусть и маленьким, совершенно рядовым — но чудом…
Как воин, сын Добромила также давно уяснил для себя, что враг — он на поле боя. А если тот попал в плен, то мстить ему, измываться и вымещать свой страх и порожденный им гнев — не только не по-христиански, и бесчеловечно… Но и ведет к неизбежной смерти палача — скорой, или не очень, это уже вторично. Главное, что конец становится неизбежен… И когда после победы над печенегами у Левуниона большинство греков кинулось убивать пленных — включая женщин и детей, следующих в орде «скифов» — тогда еще только десяток Романа построил кольцо из щитов, и спас столько невинных, сколько сумело укрыться под защитой его русичей.
А вот прошлый манглабит их сотни участвовал в бойне печенегов, желая отомстить за свои личные потери — правда, отомстил он совершенно случайным степнякам… И уже вскоре нашел свой конец на Лесбосе…
Пожалуй, что собственная месть Боэмунду из Таррента на самом деле сильно тяготила душу русича — но ненависть к норманну, чьи воины тогда остановили натиск варанги, неизменно оказывалась сильнее… И в тоже время была понятна и обреченность мыслей Самсона — ведь осознав, что он нарушает принятые им же самим правила, Роман и не ждал, что в этот раз старуха с косой пройдет мимо…
Во время воинских походов сын Добромила редко мог присутствовать на службах — но он выработал для себя правило зайти в храм по возвращению домой, отстоять хотя бы одну службу, исповедаться и причаститься. Помолиться за родителей, за павших соратников, за живых воев… Тоже самое касалось и постов — ведь ратники свободны от них, ибо служба их итак полна лишений. Но ближе к Пасхе, Крещению или Успению Роман всегда искал возможность кому-то помочь — когда пожертвовать денег в помощь нуждающимся (и речь шла о совершенно иных суммах чем те, что оставляют по воскресеньям просящим милостыню беднякам). А когда и плечо подставить, и руками помощь — лишь бы дело было стоящим… Как-то раз он на несколько дней подвизался трудником, восстанавливать разрушенный после землетрясения храм — и в те дни, окруженный простыми отзывчивыми, верующими людьми, что решились помочь приходу бескорыстно, он обрел душевный покой.
И даже на какое-то время задумался о том, что коли суждено пройти ему весь свой ратный путь и уцелеть, а любимой женщины он так и не встретит, то, в конце концов, он мог бы найти мир в сердце своем в монашеской келье…
Конечно, позже он просто позабыл об их этих мирных думах — ибо воинская судьба его вновь и вновь делала причудливый изгиб, бросая из Азии в Царьград, из Царьграда на острова, с островов снова в столицу… Но теперь, созерцаю древнюю Никею — и слушая муэдзинов, вещающих с высоты минаретов — он вдруг очень остро почувствовал, как это неправильно, несправедливо! Как неправильно, что намоленные целыми поколениями прихожан храмы, возведенные здесь столетия назад, храмы, в которых когда-то собирался Вселенский Собор, ныне силой отняты у христиан и превращены в мечети против воли покоренных…
Возможно, именно этим утром Роман впервые проникся идеями крестоносцев… Или хотя бы почувствовал к ним определенную симпатию.
Глава 9
…Даниил Витальевич Белик проснулся внезапно — от резкого, трубного рева боевого рога. И не одного — а десятков, неожиданно загремевших над лагерем крестоносцев в предрассветных сумерках! Пару секунд капитан тупо таращился на тканный из грубого сукна «потолок» походного шатра, не в силах понять, где он находится — и что вообще происходит⁈ Ведь только что сидел в ресторане с Ксенией, давней школьной любовью, внезапная встреча с которой всего пару недель назад разожгла в офицере подзабытые чувства… Пили полусладкий рислинг, ели греческий салат и стейки из лосося — а потом вдруг тревожно взревел рог!
И только когда Белик пошевелился, обнаружив себя лежащим на изрядно потасканном тюфяке, набитом соломой, пришло осознание — встреча с Ксенией была воспоминанием из… реального мира. И состоялась она всего за пару дней до «погружения»… В то время как сам кэп сейчас находится в виртуальной реальности «Первый крестовый поход», замаскировавшись под личиной Танкреда Тарентского — образца рыцарской доблести и чести.
Хотя, если вдуматься, тот еще «образчик»…
— Господин! Сарацины!!!
— Слышу, Бьерн, слышу… Сейчас, только хаурбек натяну — а ты тогда помоги мне застегнуть койф.
В шатер буквально влетел запыхавшийся оруженосец Танкреда-Белика, Бьерн — сын одного из осевших в Апулии норманнских феодалов. И к чести оруженосца, не очень высокий, но коренастый светловолосый детина с честными голубыми глазами уже облачен в кольчужную рубаху — и даже кольчужные чулки! Между тем, последний элемент рыцарского облачения (вкупе с поддеваемыми под них чулками-шоссами) показался капитану самым отвратным — и каким-то стыдным. Недолго думая, сам Белик довольно легкомысленно отказался от всех чулок, довольствуясь простыми холщевыми штанами и крепкими кожаными сапогами византийского кроя. Все одно в конной сшибке мало кто пытается ударить по ногам…
Быстро встав с тюфяка, Даниил черпнул воды из стоящей подле его ложа бадьи и наскоро умылся, скорее даже плеснул в лицо поостывшей за ночь живительной влагой. После чего капитан сделал хороший такой глоток вина из бурдюка — благо, что традиции виноделания у ромеев весьма древни и устойчивы, и их килийских мускат имеет вполне себе приятный, даже благородный вкус! Хотя, конечно, не полусладкий рислинг, но все же весьма и весьма… Тщательно прополоскав рот вином, Белик проглотил его — причем пил он не столько для храбрости или же с целью приободриться, сколько в надежде перебить отвратный (особенно после сна) привкус во рту. Н-да, преобладающе мясной рацион рыцарей с минимумом свежих овощей и фруктов, потребляемых феодалами, да с учетом отсутствия привычных зубных щеток и пасты… Короче, лучше прополоскать рот хотя бы вином.
Немного освежившись, облаченный лишь в грубые, холщовые штаны и льняную тунику под названием камиза, капитан поспешно натянул через голову пропахший крепким мужским потом акетон — стеганный поддоспешник с коротким рукавом. В отличие от длиннополого гамбезона с длинными рукавами, акетон все же не такой жаркий, и особенно чувствительна эта разница под палящим солнцем Малой Азии… Обмотки на ноги, сапоги — и столь же отвратный Белику стеганный чепец, без которого увы, уже никуда. Ибо если шлем вкупе с койфом и спасут голову в сече от наточенной вражеской стали, то силу удара способен амортизировать лишь чепец-подшлемник…
— Давай хауберк.
