Но всё же надеялся на то, что милиция не махнула рукой на мои показания. Ведь я преподнёс им маньяка едва ли не на блюдечке с голубой каёмочкой. Рассуждая логически, раскрытие преступлений серийного маньяка могло обернуться для правоохранителей настоящим звездопадом на погоны — для всех причастных и не очень. А проверить информацию о запертых в горьковском гараже уликах было совсем не сложно. Это не за вооружённой бандой охотиться. Горьковская милиция обязана была проверить полученную от меня наводку. Если, конечно, зареченские коллеги не поленились им её передать.
* * *
Зареченские милиционеры не поленились — об этом я догадался утром пятнадцатого декабря, в понедельник. Когда к началу лекции по физике в аудиторию вошла делегация представительных мужчин (все с наборами орденских планок на левой стороне одежды). Двое пришли в солидных костюмах и при галстуках. Третий мужчина щеголял фуражкой на голове и полковничьими звёздами на милицейских погонах. Следом за мужчинами, будто тени, переступили порог вечно нахмуренная секретарь комсомольской организации Зареченского горного института и радостно сверкавшая глазами Света Пимочкина (а я-то гадал, куда подевалась комсорг, и почему она не явилась на физику).
Секретарь уловила от своих спутников сигнал — метнулась к преподавателю, что-то зашептала тому, кивая в сторону заполненных студентами рядов. Профессор поначалу нахмурился. Но потом удивлённо повёл бровью, бросил взгляд в аудиторию — точно мне промеж глаз (не иначе как имел в коллекции своих наград и достижений значок ворошиловского стрелка). Кивнул — то ли мне, то ли гостям. Шагнул в сторону, будто уступил место около трибуны. Солидные гости никак не отреагировали на действия физика — дождались пояснений его действиям от секретаря комсомольской организации института. Между собой они не переговаривались, словно роли и дальнейшие действия обсудили заранее.
Я встретился взглядами с Пимочкиной. Света смотрела на меня с нескрываемым восторгом и искренним обожанием. Будто бы я только что осыпал её деньгами и лепестками роз, а ещё сделал ей предложение сочетаться со мной узами брака («брак» — слово-то какое неприятное!). Комсорг ни на мгновение не убирала со своего лица счастливую улыбку. Замерла чуть в стороне от мужчин, будто слегка тех побаивалась. Не обращала внимания ни на своих молчаливых спутников, ни на общение секретаря комсомольской организации с профессором. Не смотрела ни на кого, кроме меня. Заставила заподозрить, что компания «важных людей» явилась в аудиторию если не только по мою душу, то и по мою в том числе.
Вперёд шагнул мужчина в гражданском костюме, на груди которого помимо орденских планок красовалась звезда Героя Советского Союза. Рядом с кафедрой он смотрелся органично, будто зачитывал с неё лекции едва ли не ежедневно. Поздоровался со студентами — коротко, но приветливо. Он сдержано улыбался, источал уверенность в своих силах и словах. Глядя на него хотелось затаить дыхание, замереть и втянуть живот. Я почувствовал в душе укол зависти: сколько ни тренировался, никогда не производил на аудиторию такое сильное и положительное впечатление за столь короткий промежуток времени. Удивился, что такой талантливый кадр всё ещё обитал в Зареченске, а не отправился покорять столицу.
Герой Советского Союза обратился к студентам с речью — не очень длинной, но бодрой и увлекательной. И явно не написанной заранее. Я давно и безошибочно отличал «прочитанные по бумажке» тексты от даже самых «гладких» и удачных экспромтов. Говорил ветеран войны негромко. С воодушевлением, с неподдельным «блеском в глазах». Но в тишине аудитории (мне почудилось, что студенты старались даже тише дышать) я отчётливо слышал каждое произнесённое им слово. Смотрел Герою в лицо, не отвлекался на восторженные взгляды Пимочкиной. Заслушался — наслаждался работой Мастера, сплетавшего эпичное полотно из ставших уже за осень привычными для меня актуальных советских тем.
Рассказывал ветеран о «смельчаках, стоявших у истоков советского государства»; о «простых рабочих и крестьянах, отстоявших свою свободу»; о героизме советских граждан во время Великой Отечественной войны. Вскользь, будто что-то малозначительное, упомянул о своих прошлых подвигах. Удачно приплёл к теме выступления грядущий юбилей Ленина и достижения героев-космонавтов. Воздал обязательную хвалу коммунистической партии и советским вождям. Не обошёл стороной «успешное преодоление трудностей на пути строительства коммунизма» ведомыми партией советскими людьми. И лишь после выполнения «обязательной программы» свернул к «архиважной» роли комсомола в воспитании современной молодёжи.
Герой Советского Союза сказал, что «счастлив сознавать: комсомольцы с достоинством несут поднятое их прадедами красное знамя». Заявил, что не сомневается: «зараза капитализма», сколько бы ни пыталась, не сможет прижиться среди советских студентов, которые продолжают верить в идеалы коммунизма и всегда готовы протянуть нуждающимся «руку помощи», а не показать «капиталистический оскал». Поделился радостью от того, что у поколений, «добывших Победу над фашизмом» и «самоотверженным трудом восстановивших после войны Советский Союз из руин», выросла достойная смена. «Я горд, — сказал он, — что в нынешние времена могу встретить не только героев прошлого, но и нынешних — таких, как настоящий комсомолец Александр Усик».
После его слов по аудитории прокатился хруст шейных позвонков: лица студентов повернулись в мою сторону. И даже мне захотелось обернуться, чтобы отыскать взглядом того самого «настоящего комсомольца». По залу, точно шум ветра, пронеслись шепотки. Которые тут же смолкли, когда отмеченный Звездой Героя ветеран отошёл в сторону, и ему на смену к кафедре шагнул милиционер. Полковник милиции строгим взглядом хлестнул по головам студентов — добился тишины. Велел мне встать, спуститься к кафедре. Я молча исполнил его распоряжение. Короткими рублеными фразами полковник сообщил, что за помощь в задержании преступника «гражданин Усик Александр Иванович награждается благодарственным письмом».
«А письмо для Нежиной зажали, — подумал я. — Небось, решили: ей хватит и того, что осталась жива».
* * *
— Так я же вам рассказывал! — твердил я.
Говорил это в ответ на претензии Аверина и Могильного. Парни оттеснили от меня во время перемены прочих любопытных. И устроили мне допрос: выясняли подробности моего «подвига».
— Увидел преступника, — говорил я. — Вступил с ним в схватку. На моём месте так поступил бы каждый из вас! Разве не так? Бандит стал меня душить. Помните следы? Я показывал вам. На шее. Вот! А вы говорили, что я врал. Ведь рассказывал же?! Рассказывал.
— Ну а потом-то что было? — спросила Оля Фролович.
— Потом появились милиционеры, — ответил я. — Спасли меня и арестовали преступника. Моя милиция меня бережёт.
Развёл руками.
— Вот, собственно, и всё.
* * *
В день моего награждения Света Пимочкина сказала, что я обязан «вставить благодарственное письмо в рамочку» и повесить его на стену над кроватью — «чтобы все видели». В ответ на мои попытки уклониться от её требования заявила, что «сама всё сделает». И действительно: вечером она пришла в третий корпус с новенькой деревянной рамкой. Случилось это незадолго до того, как Паша и Слава надели повязки дружинников и отправились патрулировать улицы.
Вернулись парни ночью — я спал.
Утром они пересказали мне уже облетевшую город новость: в парке около Нижних прудов нашли мёртвую женщину.
— Опять… как тогда… — сказал Слава Аверин.
Женщину, по его словам, убили ударом по голове. А рядом с ней в кустах нашли и орудие преступления — «обыкновенный» молоток.
«Вот и второе убийство, — подумал я, почувствовав укол совести, словно мог, но не захотел предотвратить смерть женщины. — Следующая на очереди — Света Пимочкина».
