Три недели назад их литерный экспресс не стал ожидать на станции Байкал прихода паромо-ледокола, оказавшегося тогда лишь на выходе с Лиственничного, и был пущен по Кругобайкалке. Ехали в тот раз ночью, поэтому полюбоваться тоннелями, мостами и всеми прочими красотами байкальских береговых круч и обрывов Петрович не смог. Сегодня тоже особо смотреть было не на что, кроме разве что погрузки на «Байкал» царского экспресса, который для этого развели на три сцепки. А на самом озере снежная пелена спрятала от глаз почти все.
Однако идти вниз ему не хотелось категорически. Иногда человеку нужно побыть одному…
Он уже битый час пытался понять, что же именно его так выбесило во время шумной верноподданнической кутерьмы-суматохи в Иркутске, а потом нагнало вдруг глухую, липкую как паутина, беспросветную тоску. Лобызания государя с млеющим Алексеевым, закончившиеся фразой: «Я всегда верил в вас, милый Евгений Иванович. Не скромничайте, ведь все вокруг знают, что без ваших упорных трудов не видать бы нам столь блистательной победы»? Или объятия, в которые Николай торжественно заключил Безобразова с Абазой, сияющих лощеными физиономиями, как драгуны начищенными бляхами, вручив перед этим нашим «героям тыла» ордена высшего достоинства в сравнении с теми, что он и Степан Осипович получили за Шантунг? Или же тот подвыпивший псих, щупленький мещанин с торчащими бакенбардами, редкими прокуренными зубками и глазенками навыкате? Что он там орал? «Государь! Мы всех побьем! Веди!» И что-то еще вроде… «Бей немчину, бей жида! Будет Русь от зла чиста!» Дебил! Гнида маргинальная…
Но что это творится со мной сегодня, а? Нарождающаяся ревность царедворца? Обида за публичную девальвацию цены крови? Страх, давно уже исподволь сидящий где-то под ложечкой: кончена будет война, пройдет и время настоящих военных? И вновь, как и всегда, восторжествуют у кормила власти многочисленные паркетные шаркуны-паразиты? А все наши благие намерения и патриотические планы будут брошены в топки огромных зальных каминов, дабы бальные паркеты не остывали? А может быть, как обухом по лбу громыхнувшая догадка, что этот вот полутрезвый придурок с оставшегося позади иркутского вокзала и есть истинное, осредненное лицо «нонешнего, тутошнего» русского народа, среди которого мне теперь предстоит жить?
Боже праведный! До чего же тошно все это. Как погано… Неужели мы все-таки ошиблись? А прав оказался прожженный циник Фридлендер? И мы втроем мечем бисер перед…
А еще там, в стольном Питере, ждет не первой свежести дама, которая считает меня своим мужем и формально имеет на это полное право и… и на это (!) тоже имеет…
– Господи! Я столько не выпью. Как же быть-то теперь со всем этим, а? – Петрович не заметил, как начал говорить свои мысли вслух. – Может, хватит уже мне мучить себя и других? Поигрался, балбес великовозрастный, и довольно? Нашелся тут реформатор флота, мля… Хотя… Буду мешаться под ногами у всей этой камарильи, возьмут за шкирку и вышвырнут в деревню, как моего Федорыча. От разных болячек подыхать без медстраховки и скорой помощи. Надо оно нам? А ей? А детям? Его детям…
Уходить с ринга лучше непобежденным. Разве не так?.. Как там у нас изгалялись некоторые на форуме? «Затухание возмущающего воздействия по мере удаления от точки бифуркации? Сглаживающий эффект расходящихся временных кругов?» Да! Радуйтесь, умники яйцеголовые! Я вижу своими глазами все это сглаживание и затухание. На своей шкуре, черт вас всех подери, ощущаю…
А если, сразу?.. Здесь. И сейчас… Может, Фрид напутал в своих теориях? И после того, как?.. Вдруг я вернусь в свое тело там, а? Господи! Как же тяжко-то мне… Вася, Вася, как же ты далеко. Дал бы хоть разок по морде, может, и полегчало бы…
Рифленый настил под ногами ритмично дрожал. Там, прямо под ним, в двух метрах от поверхности льда, мощные лопасти переднего винта дробят, рубят и гонят под корпус окол, бурлят тугие водяные струи. А еще ниже, еще глубже – Байкал. Бездонное славное море. Его таинственные вечные глубины…
– Я не помешал? – неожиданно раздался из-за плеча спокойный и вежливый голос. Очень знакомый голос.
– Но… ваше величество! Вы же простудитесь на таком ветру!
– Ну, вам, судя по всему, можно. А я чем хуже, позвольте полюбопытствовать? Да и тулупчик у меня не тоньше вашего, пожалуй. Наслаждаетесь великолепием природы? Или мощью человеческой техники, стихию покоряющей? В столь гордом одиночестве… – Николай подошел и встал рядом с Петровичем, ухватившись за обледенелый леер.
– Ну, я так… только продышаться немножко.
– Без четверти час уже как дышите. Я чем-то вас обидел, Всеволод Федорович?
– Ну, что вы, государь, какие могут быть…
– Врать вы, мой дорогой адмирал, не умеете вовсе. И это очень хорошо. – Николай внимательно взглянул Петровичу прямо в глаза. – Что-то случилось? Говорите прямо, как на духу, я жду.
И тут Петровича прорвало. Конечно, желание выплакаться в жилетку не есть свойство сильной натуры, но даже самых железобетонных, самых обструганных жизнью из нас оно иногда посещает на скользких поворотах судьбы. Другое дело, что уважающий себя мужчина должен уметь держать в руках порывы своего эго. Ну или как минимум сознавать, чья перед ним жилетка. К сожалению, у натур возбудимых и вдохновенных это не всегда получается…
Николай ни единым словом не прерывал поток сознания Петровича. Полуприкрыв глаза он просто стоял рядом и слушал, слушал… А когда Руднев наконец закашлялся и иссяк, после недолгой паузы выдал:
– Пожалуй, теперь я понимаю вполне, что, в сущности, вы еще очень молоды. И в своей горячности и максимализме очень напоминаете мне младшего брата, каким он был еще год назад.
– Но…
– Никаких «но». Я вас выслушал, любезный Всеволод Федорович. Теперь же будьте добры уяснить для себя мое обо всем этом мнение. И еще кое-что… «А кому сейчас легко?» Помните? Именно так любит приговаривать Миша Банщиков. По-моему, из вашего времени присказка.
Может, вы полагаете, что мне было просто? После того, как я уяснил, что впереди уготовано России, ее народу и моей семье? Или считаете, что осознать вдруг истину: твой путь ложен, ты ошибался, всеобщий уважительный мир – бредовая утопия, и ты вот-вот заведешь всех, следующих за тобой, в кровавую, страшную топь-трясину, – это легко?
Думаете, мне было в удовольствие понять, что русский народ, народ-богоносец, на деле может оказаться тупым, доверчивым, безжалостным стадом, ни капельки не похожим на толстовские сельские лубки, но пугающе точно ухваченным за грудки Достоевским? Что он будет крушить церкви, ниспровергая в прах свое все: веру в Господа? Что он безропотно даст повести себя на братоубой кучке подлых, властолюбивых авантюристов? Что мои генералы, а за ними целые армии растопчут присягу? Что для многих, а после распропагандирования для абсолютного большинства почти, я могу оказаться не русским царем Божией властью и всенародной волей, а германцем, пришлым чужаком, чуть ли не подпольным врагом своей страны и народа?
Думаете, я возрадовался, узнав, что царствующий Дом, Романовы, могут сцепиться, как кучка ядовитых пауков в банке, и даже близкие ко мне дворянские семьи взрастили не верных слуг трону и отечеству нашему, но алчных, беспринципных предателей и трусов? Что лютый кошмар, каковым закончилось царствование страстотерпца Павла Петровича, запросто может дать рецидив, и это будет лишь меньшим из всех зол?
А на десерт я, конечно, прямо-таки возликовал, осознав, что мне должно растить в качестве будущего государя великой Руси неизлечимо больного, несчастного мальчика? Что на моих бедных дочерях будет стоять клеймо гемофиличек, и моя любимая жена, безвинная страдалица, от всего этого окажется на грани неврастении и помешательства рассудка?
Так кому же из нас двоих действительно тяжко, а, мой дорогой адмирал?.. Вы сделали великое дело. И впереди у вас не менее грандиозная работа. И я лично очень надеюсь и уповаю на вас. Но одно обещаю точно и сразу: легко вам не будет! И если заморозка по рецепту Победоносцева оказалась тупиком, то как же болезненно будет все это… – Николай широким жестом правой руки как бы очертил Россию вокруг них. – Сначала мучительно отходить от ледяного наркоза, а потом выходить на новый, правильный путь?
