Вернуть престол - Денис Старый

— Что ты считаешь, сотенный голова Гумберт, — обратился я к командиру немецких наемников [на самом деле сотенных голов у наемников не было, они делились на роты, которыми командовали ротмистры-капитаны].

— Прощать, государ, но мой нужно исполнить воля твоя, — дипломатично и уклончиво ответил немец.

Я подозревал, почему и зачем Гумберт пришел ко мне, он получил еще тридцать золотых монет и стал головою над всеми наемниками, что пришли ко мне. Немец знает немало и хочет теплое местечко подле царя. Да я и не против, если толковый и станет правильно себя вести. Будет трепаться, так и этого убирать надо. Что-то слишком многих нужно убирать. И две смерти уже на мне. Лбом биться о церковные ступеньки к алтарю я не стану, по крайней мере истово и по этому поводу, но и приятного в смертях ничего не нахожу.

— Завтра мы выходим к Туле. Пусть ваши люди отдохнут, да посмотрят за порядком в городе. Я желаю, чтобы вольница казацкая закончилась. Более никакого насилия в Кашире! — сказал я и протянул по перстню со своих царственных перстов.

Осталось еще пятнадцать перстней. Нужно запастить ими при случае, вдруг сподвижники повалят крупными партиями.

*………*………*

Москва

31 мая 1606 года.

Мария Федоровна Нагая стояла в высоко поднятой головой. Ей не привыкать отвечать на вопросы, как она считала, узурпаторов трона Московского царства.

Инокиня Марфа, так теперь зовут монахиню, была как-то «в гостях» у Бориса Годунова. Тогда она могла бы боятся, нет, не Бориса, его жену Марию. Царица, после ответа Нагой о том, что она не знает, убили ли ее сына, пожелала сжечь глаза последней жене Иоанна Васильевича [реальный эпизод по историку Костомарову]. Тогда не испугалась, и сегодня не будет показывать страха.

Марфа прекрасно знала, зачем ее пригласил Василий Иванович Шуйский, но уже тот тон, который использовал новый узурпатор трона, говорил многоопытной Нагой о многом. Она нужна Шуйскому, непрочно сидит он на тронном стуле. Инокиня Марфа не жила в вакууме, несмотря на то, что пребывала в Воскресенском монастыре, вести и до нее доходили. Уже не один человек поспешил сказать, что ее сын, Димитрий Иоаннович, жив.

Мало кто поверил Андрею Васильевичу Голицыну, когда тот кричал на Лобном месте, дескать, Нагая, мать, признала, что тот, кто сидел в Кремле, не ее сын. Слухи о том, что Димитрий сбежал стали распространятся ранее, чем Голицын начал кричать о самозванстве. Потом началось паломничество к Марфе. Она молчала. Не совсем понимала, что именно происходит и в каком случае она получит большую пользу: признаться, что врала, или оставаться верной себе. Как бы ни было, она получила сына, она уже отомстила многим обидчикам, стала статусной. Ее не забыли, к ней идут и спрашивают мнения.

— Мария Федоровна, — Шуйский встал с трона и сделал два шага навстречу к женщине. Было выказано большое уважение, почитай, словно царице. — Что скажешь?

— Я, Василий Иванович, нынче инокиня Марфа, мне слово Божие услада для ушей и уста мои лишь то и говорят, — Нагая состроила отрешенный вид.

— Ты, Марфа, не заговаривайся! — повысил голос Шуйский. — Знаешь о чем спрашиваю!

— Знаю и отвечу, как и иным… пока жив мой сын, он сын мне, — Нагая посмотрела в глаза Шуйскому и такая боль была в этом взгляде.

Боль потерявшей своего единственного сына. Да, в этом времени детская смертность ошеломляющая и к ней относятся в высшей степени по-философски, цинично. Однако, Димитрий был даже больше, чем сын, если такое вообще можно представить. Он был надеждой, силой, за которую держался весь род Нагих. Димитрий был тем, благодаря кому с ней, тогда Марией Федоровной, считались. Мальчика любил весь Углич. И это все рухнуло в одночасье. И впереди была череда испытаний и унижений.

И вот появился он… Димитрий Иоаннович. Пусть пил, пусть ел телятину, звучала музыка в Кремле и были танцы, он брил лицо. Все неважно, ибо тот, кто назвался ее сыном, относился к ней, как иной природный сын не сподобится. Она впервые почувствовала любовь. Тот парень был так же одинок и чувствовал родственную душу. Что бы не говорили о том, что Марфа признала Димитрия из-за собственных выгод… Да, они будут правы в словах, но не в смыслах, которые несут эти слова. Ей было необычайно выгодно почувствовать впервые в своей жизни, что такое быть любимой.

Не было любви от мужа. Да и какой это был брак, когда она молодая, а царь… был жесток и черств. Отец? Использовал, не любил никогда. Братья? Даже не были благодарны, а после смерти Димитрия вовсе удалились из жизни Марфы. И только незнакомый мальчик оказался способным быть благодарным и просто умел разговаривать, быть сыном.

Она могла предать его память, если бы Димитрия убили, но она будет матерью, что защитит свое дитя до конца, пока он жив.

— ОН МОЙ СЫН! — отчеканила слова Марфа.

— Ополоумела, баба? — взревел Шуйский. — Он лжец. Ты об этом знаешь, я об этом знаю. Ты хочешь почета? Так я дам его тебе. Поддержи, Мария Федоровна, не я чинил тебе обиды, не с меня и спрашивать.

— Все столь плохо? — спокойно спросила Марфа. — Коли так, то я не могу, пуще прежнего стоять на своем буду. Да и не знаю я. Может, и взаправду жив остался сыночек мой.

— Ты, Марфа, сердцем говоришь, но не разумом. Я уже послал людей в Углич. Невинно убиенного Димитрия извлекут.

— Ты не сделаешь этого, — прошипела Марфа, сверкая злостью и ненавистью.

— Сделаю, — Шуйский подошел близко к Марфе и впялил в нее свой злобный взгляд.

— Ты убьешь меня, — вновь спокойно произнесла Нагая.

— Тебе подготовили покои в Кремле, — сказал Василий Иванович Шуйский, демонстративно отвернулся, показывая, что более не желает продолжать разговор.

— Ты боишься, Василий Иванович, его, меня, всех. Как же править ты собрался в столь смутное время? Хочешь закрыть меня в клетку, чтобы не сбежала к нему? — с высоко поднятой головой Нагая вышла из царственных покоев, лишь остановившись у красного угла и перекрестившись.

*………*………*

Варшава

2 июня 1606 года.

Король Речи Посполитой Сигизмунд Третий Ваза был занят многими делами. Пусть его не оставляла главная боль в голове и сердце — Швеция, королем которой он должен был стать, но хлопот хватало и без этого.

Не прошло и десяти лет, как резиденция польских королей и великих князей литовских была перенесена Сигизмундом в Варшаву. Переезд был во многом спонтанным и эмоциональным, потому до сих пор в Варшаве не было достойных мест для проживания Сигизмунда и