Я замер, неверяще и одновременно с тем с восторгом рассматривая вошедшую в гридницу незнакомку, даже не подумав о том, что этом может быть жена княжича — а за столь дерзкие взгляды муж может с меня и спросить! Но нет же, не жена — иначе была бы в платке, точнее гораздо более богатом и изысканном головном уборе типа кокошника, скрывающем волосы и подчеркивающем статус замужней женщины… В какой-то момент я ясно ощутил, что испытываю острое, буквально непреодолимое желание заговорить с ней — вот только что я мог сказать?! Но испытав подобную потребность, я в тоже время словно бы «включился» в происходящее — как раз чтобы услышать вердикт княжича на явно оборванную речь растерянного и смущенного Кречета:
— Я подумаю, что можно сделать. Но если князь Юрий Ингваревич решился принять бой на Вороноже, не пуская ворога в земли княжеские, то так тому и быть!
И вот в этот самый миг я впервые разлепил рот, заговорив резко и решительно:
— Если рязанская рать вместе с пронскими, муромскими и прочими витязями примет битву, она погибнет целиком — а после погибнете и все вы.
— Что ты сказал?!
Княжич Михаил Всеволодович в изумление и недоумение направил на меня свой взгляд, будто бы увидев впервые. Но я даже не посмотрел в его сторону, как и в сторону очумело вытаращившегося на меня Кречета. Свои глаза я обратил на нее — и повторил для нее, уверенно, с легким вызовом в голосе:
— Если вы сейчас же не отправитесь к отцу и не убедите его поговорить с князем Юрием Ингваревичем, то через несколько седьмиц обратитесь в пепел вместе со своим градом.
Михаил Всеволодович смерил меня с ног до головы неприязненным взглядом, но прежде, чем он открыл рот, заговорил один из дружинников — с этакой насмешкой человека, едва ли не физически ощущающего свое превосходство:
— Это кто же у нас такой дерзкий? Ты как с княжичем разговариваешь, а?! Уж не хочешь ли быть поротым, стервец?!
С едкой усмешкой посмотрев на говорящего, с явным неудовольствием оторвавшись от созерцания княжны (ну а кто еще мог так запросто войти в гридницу из незамужних дев?!), я подождал, пока ближник Михаила начнет наливаться дурной яростью под моей ухмылкой, после чего ответствовал, буквально на мгновение опередив вспышку гнева последнего:
— Говорит тот, кто уже был в степи и скрестил саблю с татарами. Говорит тот, кто был при первом разговоре с полонянником. Четырнадцать тумен. Четырнадцать! И в каждой тумене изначально было десять тысяч воев. В орде Батыя сейчас не менее семи рязанских ратей — вы, вообще, слушали Кречета? А не верите нашим словам — так спросите бродника, примкнувшего к стороже, он как раз с Дона на Русь шел. Он сказанное подтвердит — слово в слово… Так вот, если рать княжеская погибнет, ни один из городов наших не устоит перед ворогом, и ни отсидеться вам за стенами крепкими. У Батыя множество хитроумных китайцев на службе — те строят пороки, и им тарасы рубленные проломить не проблема. Как и перебросить через них горшки с зажигательной смесью, чтобы зажечь город… Боярин Коловрат нам поверил и передал грамоту с посланием для князя Михаила Всеволодовича — и только в ваших руках сейчас судьба рязанской рати. Да и всего княжества!
Я сделал шаг навстречу к княжичу, протянув тому берестяную грамоту, написанную для него Евпатием (до того как-то не нашлось момента ее отдать). Последний, однако, продолжил стоять на месте, прожигая меня подозрительным, строгим взглядом, но тут вдруг гридницу огласил громкий и одновременно с тем мелодичный девичий возглас:
— Михаил, нам нужно ехать к отцу! Посмотри на них — порубежники правду говорят, такого не выдумаешь! Да и боярина Коловрата многие знают, не стали бы они о нем врать!
Последний правитель Пронска (в моей истории) с неудовольствием сделал шаг навстречу, взяв бересту в руки, при этом обернувшись к сестре и с раздражением заметив:
— Тебе, Ростислава, нечего лезть в разговоры ратные!
— Однако же именно она услышала меня! А вот вы к словам Кречета были глухи.
Да что я делаю! Тут не просто «язык мой — враг мой», тут пахнет серьезным наказанием — вон, дружинные уже за рукояти мечей взялись, а дядька мой и вовсе мертвенно побледнел! Да еще княжна Ростислава (м-м-м, а имя-то какое звучное…) не вовремя прыснула со смеху! Однако, когда Михаил Всеволодович вновь обратил на меня свои глаза, я разглядел в них искорки смеха:
— Тебе красота моей сестры видать весь разум затмила, ратник! В иное другое время за столь дерзостные речи можно было бы и языка лишиться!
Усмехнувшись впрочем, без всякой злобы, Михаил продолжил:
— Но за смелость тебя хвалю, за нее и прощаю… на первый раз. Про то же, что Батый-хан пришел с ордою сильною в наши земли, слышу я не впервые. Беглецы из Булгара, да и ищущие у нас спасения половцы — все кричат о «Великой Тьме». Князь Юрий Ингваревич также про то слышал, но все равно рать вывел к Вороножскому острогу… И отец мой, князь Пронский, отправился с ним, строго наказав мне беречь град и защищать его!
— Однако теперь вы знаете не о «Великой Тьме», а о настоящем числе татарской рати. И что, даже не попытаетесь отца упредить, да попробовать дружину рязанскую спасти от неминуемой гибели?
Княжич словно бы в раздумье качнул головой, после чего ответил просто:
— Попытаюсь. Как же иначе. Но послушает ли меня отец, да захочет ли говорить с князем Юрием Ингваревичем…
— Меня послушает.
Княжна произнесла эти слова с откровенным вызовом — а когда старший брат обернулся к ней, вскинула подбородок вверх, словно вступив с Михаилом Всеволодовичем в немое противоборство! Однако же прежде, чем последний огласил бы свое решение, наверняка бы послав на все стороны и строптивую сестрицу, и дерзкого ратника, я быстро проговорил:
— Я знаю, как подготовить город к осаде так, чтобы монголы не сразу взяли крепость.
Правитель Пронска вновь обернулся ко мне, вновь смерил с ног до головы взглядом — теперь, правда, оценивающим, после чего разлепил губы и с едкой насмешкой в голосе ответил:
— Ну, говори.
Не отпускаю взглядом его глаза, я быстро, возможно излишне волнуясь, начал перечислять необходимые мероприятия для защиты крепости:
— Прежде всего нужно знать, что пороки татарские бьют на триста шагов. Свыше этого расстояния только самые большие и мощные из них, манжаники, могут метать уже не валуны или ледяные глыбы, а легкие горшки с зажигательной смесью — к примеру, за стены. А чтобы они не смогли на это расстояние к детинцу приблизиться, достаточно выкопать еще один ров как раз за триста шагов от его западной стены. А ещё от него и до самой крепости нарыть глубоких волчьих ям, да врыть в землю надолбы. Пока татарва все это засыпать будет, да по морозу, когда почва уже затвердеет, время пройдет немало.
Михаил Всеволодович согласно кивнул головой, коротко заметив:
— Неглупо. Можно постараться успеть ров выкопать до первых холодов… Еще что-то?
— Да, княже! Коли вы все постройки за полторы сотни шагов от стены крепостной внутри детинца разберете, уже ни один горшок с «земляным маслом» ничего зажечь не сможет. А из полученного дерева можно возвести двойной частокол шагах в двадцати за гроднями крома! Да вырыв хоть небольшой ров у основания тына, землю из него набить внутрь новой стены. И ворота расположить в ней ближе к одной из глухих башен — тогда монголы, коли даже и прорвутся за внешний обвод детинца, будут вынуждены идти к ним по дну рва, под обстрелом защитников и с частокола, и с башни. Причем то, что тын окажется ниже прясел рубленной стены, для вас хорошо вдвойне — татары до последнего не будут знать, что есть внутренняя преграда, да и горшки с зажигательной смесью, перелетая через тарасы, не сумеют зажечь частокол. И с лестницами внутри ведь развернуться будет ой как непросто! У ромеев подобное устройство крепости называется "периболом" и в Корсуни внешняя стена с суши защищена именно так.
В гриднице ненадолго повисло изумленное молчание, и нарушил его, как ни странно, второй, уже в годах, дружинник, обратившись к Михаилу Всеволодовичу:
