Она снова замахнулась дубинкой, и я не выдержал. Нет, женщин, конечно, бить нельзя. Но если баба с силой Ильи Муромца начинает ни за что лупасить тебя дубинкой, то извините, тут не до этикета.
Я зарычал и выставил руку, блокируя удар. Дубинка угодила прямиком в предплечье и… Сломалась ровнехонько посередине.
— Говно ваша амуниция, — осклабился я, чувствуя, как в венах забурлила кровь. Тело требовало драки. Распробовало и желало продолжения.
— Что за…
Увидев смятение и злость в глазах надзирательницы, я широко улыбнулся.
— А теперь что, врукопашную пойдете?
Но смотрела она не на свою дубинку. А на печать на моем животе. Подняв руки, я задрал и без того коротковатую для моего роста кофту… Которая треснула по шву и теперь болталась лохмотьями.
— Печать, — прошептала она и медленно попятилась. — Печать…
Надзирательница шарахнулась назад, подхватила висевший на цепочке свисток, и издала три резких сигнала, от которых резануло в ушах. В следующий миг она бросилась к двери и пинком выбила ее ногой.
— Тревога! — закричала она так, словно ее убивали. — Нападение на надзирателя!
Она вылетела в коридор. Гнаться за ней было бесполезно — сам приду в руки охраны.
Бежать?
Позади меня слегка пошевелилась несчастная Катерина. С трудом оторвав голову от пола, она тут же снова ее уронила. Я забеспокоился, что девчонка слишком сильно ударилась.
— Катерина! — я подскочил к ней. — Катя! Ты как?
Она не издала ни звука. С и без того бледного лица сошли последние краски, и выглядело это жутко. На всякий случай я приложил руку к ее шее, ища пульс. Нащупал. Ровный, просто замедленный. Давыдова дышала, но, кажется, провалилась в беспамятство. Видимо, то лекарство, которым ее снова накачали, начало действовать. Забористая же у них здесь была дурь.
Нам-то что делать, Хруст?
Я взглянул на потайную дверь. Ну уйду сейчас — так все равно же найдут. Я был свидетелем того, как эта надзирательница обращалась с Давыдовой. Как минимум, имел место «неуставняк», а я мог разболтать. К тому же эта садистка увидела на мне печать. Значит, они точно станут меня искать по всем палатам и не успокоятся, пока не поймают. Вопрос, что будет дальше…
Вылезти на улицу? На окнах были решетки. Сперва выбить стекло, потом разогнуть прутья… Наверняка у меня бы это получилось с таким приливом сил, но на это уйдет слишком много времени. Катя точно не помощница, да и не факт, что она бы не сдала меня, будь она в сознании. Все же сумасшедшая, ненадежная.
Резче, Хруст! Нужно успеть главное — сообщить, каким-то способом дать понять Софии, что ты оказался прав. Что и она тоже не зря подозревала неладное.
Я заблокировал дверь кроватью и принялся рыться в прикроватных тумбах. Нашел огрызок карандаша и кусок какой-то бумажки — то ли старая справка, то ли обрывок инструкции к какому-то препарату. И написал только одно слово — «Друзилла». Затем быстро свернул бумажку и затолкал в резинку штанов — в дырку люверса, из которого выходила тесемка.
А затем направился к потайной двери. Может успею добежать до своей палаты и оставить записку. София точно придет. Спрячу так, чтобы нашла. Я уже говорил ей о Друзилле — она поймет, если совсем не дура. Поймет, что нужно сообщить Темной матери и поставить на уши весь ее страшный Орден.
Но было поздно.
Тайная дверь распахнулась, треснув меня по лбу. На пороге стояла та самая садистка, избившая Катерину, а за ней — двое крепких охранников.
— Куда-то собрался? — сладко улыбнулась она.
Я инстинктивно покосился на основную дверь. Она уже дрожала от ударов.
Вот же дерьмо. Сам загнал себя в ловушку.
— Что здесь происходит?!
Голос Тимофея Викторовича сейчас звучал, как труба ангела. Лекарь застыл в дверях пустой палаты за спинами надзирательницы и охранников.
— Я спрашиваю, что здесь происходит? — прогремел он.
Красотка-надзирательница обернулась к нему с милейшей улыбкой.
— А здесь у нас, дражайший Тимофей Викторович, происходит задержание нарушителя. Этот воспитанник оказался не в своей палате, а при попытке выяснить причину напал на меня.
Ах ты ж дрянь глазастая! Будешь строить из себя оскорбленную невинность?
Я встретился глазами с лекарем, и тот едва заметно покачал головой. Понятно, защищать он меня не будет — я сам нарвался. Да и подставлять Тимофея Викторовича тоже не хотелось — все же он мне помог. Значит, буду отвечать сам.
— Я просто увидел дверь, она оказалась открыта… — начал я, но меня остановил удар под дых. Я скрючился, выплевывая воздух.
— Прекратить! — взревел лекарь. — Напоминаю, вы в Лазарете. А это — мой подопечный, который восстанавливается после тяжелой травмы.
— Ваш подопечный сломал мою дубинку, — отрезала надзирательница и продемонстрировала огрызок своего оружия. — Полагаю, он уже достаточно здоров, чтобы понести наказание.
Лекарь пытался защитить меня как мог.
— Это мне решать, — ответил он. — Без приказа никуда Оболенского не отпущу. Он должен быть под надзором.
Надзирательница уставилась на лекаря в упор.
— О, мы как раз и намереваемся обеспечить ему круглосуточный надзор. Особенно с учетом того, что юноша отмечен печатью Тьмы. А если вы, Тимофей Викторович, будете дальше препятствовать моей работе, боюсь, мне придется доложить высшему руководству о вашей профнепригодности. Иначе как вы могли не заметить отметину Тьмы? Или заметили, но не доложили? Тогда, боюсь, это тоже подведет вас под дисциплинарные взыскания. Поэтому мой вам совет, дражайший Тимофей Викторович. Не. Мешайте. Мне. Работать.
Ну не сволочь ли, а? Стерва глазастая. Лекарю было нечего ей противопоставить — он таки нарушил правила. И если дойдет до проверки — а до нее дойдет, если он продолжит настаивать, — то все убедятся, что печать Тьмы была настоящей, и сказка про татуировку не прокатит.
— Тимофей Викторович, прошу прощения, — сказал я. — Действительно, заскучал, увидел, что палаты соединяются между собой дверями. Один замок взломал, вторая была не заперта…
— Достаточно, господин Оболенский, — прервала меня надзирательница.
— Но я видел, как она…
— Достаточно.
— Что, опять бить будете? — я с вызовом уставила на стерву. — Чего мелочиться, давайте в главный холл выйдем и все отряды соберем. Пусть посмотрят, как вы меня отделаете только за то, что я оказался не в той палате!
Лекарь снова покачал головой, словно советовал мне перестать нарываться. А меня уже несло. Я уже понимал, что дальше дело будет туго. Наверняка меня сейчас засунут в карцер, затем организуют перевод в четвертую группу… А дальше будет интересно и тяжело. И эта стервозная бабища точно отведет на мне душу по полной программе.
Страшно? Нет, не особо было страшно. Боли я не боялся — просто не любил. В прошлой жизни приходилось и носы ломать, и руки, и ребра. Наследственность такая. Батя вор, хотя и умный и начитанный мужик. Вроде даже на истфаке университетском учился да не закончил. Матушка — слабая чувствительная женщина, которая так и не вынесла правды о любимом человеке и начала искать утешения в спиртном.
А я с пятнадцати лет выполнял роль мужика в семье. Правда, компания мне попалась ни разу не похожая на светское общество. Район такой. Так что деньги в помощь матери я доставал, но не всегда это давалось легко. Это уже потом, как жареный петух клюнул, я стал добропорядочным гражданином. Но бывало всякое.
Серьезно, женщина с дубинкой после такого не казалась чем-то очень страшным. Разве что смущали ее физические данные… И то, что она, кажется, получала удовольствие от причинения страданий другим.
— Мы забираем Оболенского, — распорядилась стерва, глядя на лекаря. — С этого момента он переходит под наш надзор.
— На каком основании?
— На том, что юноша поднял руку на надзирателя. Это карцер. А для этого юноши, насколько я помню, третья группа была установлена авансом. Так что справедливость восторжествовала, — елейным голоском произнесла надзирательница. — Оболенский отправится туда, где ему самое место, до дальнейшего решения вопроса на уровне Администрации.
