Я отложил утренние газеты, прихлебнул кофе. В глаза можно вставлять спички, спать хотелось неимоверно. Кофе тоже не особо помогал. Я уже склонялся к мысли устроить себе утреннюю пробежку. А потом выполнить разминочный комплекс у-шу, чтобы окончательно согнать сон. Лечь смог только во втором часу ночи, да и остальные сотрудники разошлись не раньше. Мне пришлось даже распорядиться открыть столовую и выдать врачам и фельдшерам по паре рюмок водки. Благо на леднике была ветчина, сыр — нашлось чем закусить. Все ринулись сбрасывать стресс, делиться эмоциями. Посыпались предложения, как лучше было проводить реанимационные мероприятия, даже Россолимо сразу не уехал домой, а остался поболтать с докторами.
Ни на какое суаре вчера я, разумеется, не успел. Пока переодевался, пока давал интервью Гиляровскому — наступило десять вечера. Двух из спасенных «утопленников» привезли к нам в клинику — пришлось идти на обход, проверять их состояние. Благо я был единственный, кто не пил в столовой. Надо бы всех пострадавших к нам, потому что отсроченное утопление — дело серьезное, но нам для борьбы с этим остается пока только икона великомученика Пантелеймона. Кстати, пожертвование, не абы как. Ее нам подарил купец после чудесного спасения своей жены от острого холецистита. Лучше бы деньгами, конечно, но произведениями искусства — тоже ничего.
«Дядя Гиляй» шел за мной словно на привязи, и потребовал себе халат, чтобы иметь доступ в отделения. Для пиара я ему разрешу даже санитаром работать. Или заместителем Жигана по безопасности. Кстати, они оказались знакомы. Я этому не удивился: если Гиляровский на Хитровке почти свой, то такого заметного персонажа мимо себя он пропустить точно не мог.
Владимир Алексеевич оказался въедливым репортером. Его интересовало все. Как проводилась реанимация, как быстро приезжают бригады, сколько мы платим врачам… Вот вообще ни на грамма чувства такта. Работа у человека такая. И неведомое никому слово «пиар» заставляло меня только улыбаться и рассказывать очередную байку про скорую.
— А теперь подробнее про оживление, — вернулся к волновавшей его теме журналист. — Интересно ведь! Получается, можно к жизни кого угодно вернуть?
— Нет. Не стоит возлагать на это такие большие надежды. Очень много тонкостей. Надо учиться, желательно под присмотром опытного наставника. А самостоятельно лезть не стоит — можно легко ребра пациенту сломать.
— А здесь у вас что? — Гиляровский заглянул в чуланчик, который я отвел под процедурный кабинет.
— Инструменты в порядок приводим, — кивнул я поднявшейся медсестре. — Металл используется не очень высокого качества, временами ржаветь начинает. А иглы от шприцев надо замачивать, прочищать изнутри, стерилизовать, точить постоянно… Уйма работы. Пойдемте, покажу нашу операционную. Лучшую во всей Москве. Наша гордость.
Впрочем, неспециалисту всю прелесть понять трудно. Да, чистота и порядок, лампа сверху светит, стол поворачивается. Поэтому я рассказал о понятном всем. Об электричестве. И его роли в медицине вообще и хирургии в частности. Грядет, грядет электроприжигание! Спел оду нашим жертвователям, которые обеспечили праздник жизни. Владимир Алексеевич, услышав, кто есть наши благодетели, сразу закивал и в блокнотик себе данные занес. И не для того, чтобы самому прогнуться перед властями, а чтобы нас не подставить.
А на фотографиях, которые у меня висели в кабинете на стенах, Гиляровский завис. Наверное, вся эта первая в мире «стена славы» его впечатлила гораздо больше, чем электрическое освещение и участие великой княгини в наших делах.
— Можно телефонировать? — спросил он, кивая на аппарат.
— Да, конечно, — кивнул я, гадая, что такого ему срочно понадобилось.
Оказалось — фотографа вызывал. Велел немедленно найти и доставить. Мастер светописи оказался сильно взъерошен и слегка пьян, нецензурно ругался, что его заставили среди ночи работать без премии, и пытался вытребовать у дяди Гиляя оплату извозчика, которой нормальному человеку должно было хватить на поездку до Петербурга и назад. Владимир Алексеевич внимания на это не обращал, а только послал того фотографировать операционную, карету скорой помощи, медицинскую укладку в открытом виде, и прочую обязательную программу. Непрерывно ворча, фотограф свою работу делал. На предложение запечатлеть кучера, звонящего в колокол, которым мы, кстати, уже и не пользовались, снисходительно сообщил, что и сам знает, где и что снимать. И я самоустранился. Чего мешать профессионалам?
Тут меня отвлекли, что-то там якобы срочное в приемном покое. А когда я вернулся через минуту, оказалось, что всех собирают для общей фотографии. Я поначалу хотел отлучиться, навести марафет, а потом и сам устыдился этой мысли. Пригладил волосы пятерней, и стал в строй на указанное место.
И только когда проводил Гиляровского, который клятвенно обещал и материал для визирования предоставить, чтобы ничего не напутать, и фотографии подарить, посмотрел в зеркало. Хорош же я буду на фото. Один ус залихватски закручен, второй — висит сосулькой. Прямо Сальвадор Дали местного разлива.
* * *
Утро прекрасно до той самой секунды, как приходится вставать и идти на работу. И даже удивиться иногда получается — вот пять минут назад всё отлично, за исключением отсутствия капучино, потому что и у Кузьмы, и у его помощника Алексея таланта взбивать горячее молоко в крепкую пенку нет. А двумя этажами ниже оказывается, что ты бездарно тратил драгоценное время вместо того, чтобы сгорать на работе. И всем от тебя что-то надо. Моровский жалуется на врачей, доктора в один голос призывают разобраться с фельдшерами и диспетчерской службой, Чириков предательски пытается обратить внимание на какие-то счета, Должиков с улыбкой великомученика ждет своей очереди выгрузить на мой стол кучу каких-то писем, требующих ответа, а Вика в это время пытается поделиться впечатлениями от работы фотографа, и, кажется, утверждает, что жизнь утратит краски без нового немецкого аппарата, который она подсмотрела у залетного специалиста из Ведомостей.
Что ж вы за люди такие? Почему вам надо отравить мой день? Я принял волевое решение — сказал всем, чтобы подождали пять минут, и закрылся в кабинете. Оказалось, что мой секретарь длительное время овладевал искусством ниндзюцу. Других объяснений его проникновению в кабинет вслед за мной я не видел. Но раз хочется человеку поработать, кто я такой, чтобы ему препятствовать?
— В первую очередь — напечатать письмо с извинениями Великой княгине. Я вчера манкировал ее приглашением. Объяснить, что помехой стали служебные обязанности, требовавшие моего участия. Можешь вложить заметку из газеты в письмо. Остальное — после.
Помню, в юности смеялся над анекдотом про молодого врача, который на вопрос о работе сказал, что вроде бы и нормально, только вот больные постоянно мешают. Та же фигня у меня с креслом начальника. Всё хорошо, только бумажек много. И ведь всё ручками. Даже пишущие машинки, и те в новинку.
В ожидании письма, я сидел и занимался важной умственной работой. Вдруг дверь начала открываться без предупреждения, и я едва успел сделать вид, что спокойно перевернул листик, на котором я с целью погружения в прокрастинацию воспроизводил внешний вид клавиатуры компьютера.
— Я же сказал: не беспокоить меня! — крикнул я расширяющейся щелке.
— Так ведь сами велели, чтобы господина Антонова без доклада пускали, — ответил Должиков. — И письмо подписать.
— Давайте, — протянул я руку. — Слава, присядь, подожди минутку.
Ручки сейчас — отдельная печальная песня. Даже дорогущий «Вотерман» с золотым пером, презентованный мне сотрудниками, подтекал и временами мазал. Поэтому я сначала потренировался на черновике, и только потом поставил автограф. Извинения Великой княгине были составлены просто великолепно. Несколько фраз, ничего особенного, но между строчками явно вырисовывается намек, что только моими усилиями наша планета накануне удержалась на своей оси.
