Осознание неизбежности грядущей яростной драчки на высшем министерском уровне оптимизма не добавляло и стало очередной по списку неприятной «мелочью». Но не последней. На фоне медленно переходящего в хронику состояния полного разгрома и запустения на личном фронте…
Нет, не то чтобы женский вопрос, или, вернее, его временное отсутствие, сильно угнетало. Напряжение последнего полугодия войны было таким, что на дела амурные времени практически не оставалось.
Во Владивостоке с этим было попроще. Но и там с наездами в заведение некой мадам Жу-Жу пришлось завязать практически сразу после тонкого намека на толстое обстоятельство, которым удостоил его наместник Алексеев. Евгений Иванович, выходя с церковной службы, как будто между прочим шепнул Рудневу на ушко о том, что «грешки вполне понятные и простительные в отношении невенчанного, бездетного мичмана или лейтенанта в исполнении адмирала, командующего эскадрою, могут быть видимы его подчиненными совсем в ином свете».
Шила в мешке не утаишь, а рисковать осложнением отношений с начальством ему категорически не хотелось, поэтому возникшая на ровном месте проблема разрешилась следующим образом: выбранная им особа, смешливая и непосредственная полтавская дивчина по имени Оксана, была выкуплена у хозяйки и переведена в разряд формально свободных дам «а-ля мадемуазель Шанель». С заселением в отдельный фешенебельный номер той же гостиницы, где между походами обитал сам Руднев. В итоге и политес удавалось лучше блюсти, и душевное напряжение от все туже и туже затягивавшей «спирали войны» по мере необходимости снимать. Да и домашними котлетками себя любимого иногда баловать…
Но всему хорошему в жизни, увы, приходит конец. А то, что у этой романтической истории век долгим быть не может, Петрович понимал. Его владивостокские крейсера готовились к встрече эскадры Чухнина и прорыву в Порт-Артур. О скором возвращении можно было забыть, впереди у Тихоокеанского флота явственно маячило генеральное сражение с вполне возможным летальным исходом лично для него. Да и обременять расцветающую молодую женщину ожиданием его возвращения и надеждой на нечто большее в отношениях он не мог, ибо знал, что секс, любовь и жизнь семейная не есть суть одно и то же. А совпадение всех трех начал в одном отнюдь не непреложное правило человеческого бытия.
Ко всему прочему, еще и разница в возрасте: двадцать пять лет почти, без малого. Вменяемый мужчина в самом расцвете сил должен отдавать себе отчет в том, что это очевидный перебор, грозящий ему в не столь отдаленном будущем массой «веселых» последствий. Для окружающих – без кавычек…
За два дня до ухода владивостокской эскадры в море он посадил Оксану на поезд, одев и обув пассию с иголочки, а также снабдив кругленькой суммой на покупку дома в родной Малороссии. Заботу по доставке VIP-пассажирки в Полтаву он поручил одному из своих доверенных офицеров, с оказией выезжающему в столицу. Получив на прощание и в благодарность за все горячий поцелуй и восхищенный взгляд уже не заплаканных прелестных карих глаз, Петрович понял, что авантюрная бестия Окса дальше пойдет по своей новой жизни бойко и широко. Зря, что ли, целыми днями в его отсутствие штудировала французский и немецкий?..
Когда огни хвостового вагона ее курьерского скрылись за поворотом, Петрович не спеша завершил «дела с берегом» и к ночи, погрузив пару своих чемоданов в ландо, отбыл к ожидавшему его у адмиральской пристани катеру с «Варяга». На сердце тихонько, как мышонок в углу их опустевшей спальни, скреблась грусть.
«Дай-то Бог тебе счастья…»
Обдумывая имеющие место быть проблемы и проблемки, Петрович не заметил, как провалился в сон, из которого его вывел негромкий, но решительный стук в дверь.
– Ваше высокопревосходительство, разрешите побеспокоить?
– Да входи, входи уже, Николай Готлибович. И говорил ведь тебе: без «дительств»…
– Извините, Всеволод Федорович, но в коридоре меня могли услышать.
– Согласен, прости ворчуна, это я спросонок туплю. Ну-с, с чем пожаловал?
– Как вы велели предупредить, докладываю: до Иркутска нам остается часа два ходу. И еще: наш спаситель, казачий сотник, вчера вечером пришел в себя.
– Слава богу! Но почему сразу не доложили, как я просил? И почему сотник?
– Вы уже ко сну отошли, и мы с Гревеницем, подумали, что…
– Подумали они. Ясно… Государь знает?
– Естественно. Он вечером к нему заходил, и наш лихой подхорунжий стал сотником.
– А Руднев проспал, значит? Ну, молодцы. Орелики инициативные! Ругаться на вас – никакого здоровья не хватит. А ведь заставляете…
– Всеволод Федорович, простите Христа ради. Но никуда он от вас не сбежит…
– Николай Готлибович, милый мой, ну сколько раз мне вам и всей банде повторять: приказания должны выполняться, даже если они облечены старшим по званию в форму просьбы. Вы ведь всех моих резонов не знаете, не так ли?
Ладно, утренний фитиль короткий, добрая весть – это хорошо. А теперь пакуйте-ка быстренько чемоданы. Все четверо. Вы, Гревениц, Костенко и Хлодовский остаетесь вместе со мной в Иркутске ожидать германцев. Таково решение государя. Тирпиц прибудет не один, а с весьма интересной компанией, так что мне может понадобиться ваша поддержка на флангах. Вопросов нет? Все понятно, надеюсь?
– Так точно, понятно, Всеволод Федорович!
– Пока все. Через час двадцать всем быть у меня. Будут вам кое-какие инструкции.
– Слушаюсь! Разрешите идти?
– Ступай уже. Мне тоже собраться надо. Вестового пока не зови, сперва я сам со всем разберусь. Или опять носки с очками искать по багажу час буду. Да! Не забудьте, что послезавтра – срок сдачи ваших «записок». – Руднев хитровато прищурился, смерив каперанга Рейна оценивающим взглядом. – По моим прикидкам, наши подопечные немцы в Иркутск прикатить еще не успеют, и время у нас должно быть. Посмотрим, что вы там мне понапридумывали, господа младореформаторы.
* * *
Петрович понимал, что среди молодых, талантливых офицеров подспудно назревает недовольство архаичной системой управления флотом и бессистемным, непродуманным наполнением его корабельным составом в сочетании с «экономией по Верховскому». Их тяготили прелести вооруженного резерва и многомесячное зимнее прозябание команд в береговых казармах экипажей, отучающее матросов от плаваний.
Но острее всего золотопогонную молодежь волновали проблемы комплектования, обучения и продвижения по службе личного состава. И прежде всего офицерского, чей профессиональный и служебный рост был втиснут в прокрустово ложе пресловутого морского ценза.
О глубокой порочности этого печально известного детища адмирала Шестакова он знал еще по книгам из прежней жизни. Пагубными для флота в этой системе были и постоянные перетасовки командного состава, и то, что отбывшие цензовые «морские месяцы» офицеры практически гарантированно получали очередное звание и повышение по службе. «Выплавать ценз», пусть стоя на якорях под манящим соблазнами берегом, а не служить с полной самоотдачей, рвением и азартом, преодолевая шторма и туманы по макаровскому принципу «в море – дома», стало уделом значительной части выпускников Морского корпуса. Выше головы не прыгнешь. Всяк сверчок знай свой шесток…
Буднично, постепенно отравленные формализмом карьерной гарантированности, привыкшие к «каюткомпанейской чехарде» офицеры годами добросовестно убивавали в себе переставшие быть «двигателем служебного роста» инициативу и творчество. И… исправно, в ожидаемый срок получали под командование корабли, отряды и эскадры.
Конечно, даже в таких условиях наш флот взращивал звезды первой величины. Но и адмиралы-подвижники – Лихачев, Макаров, Дубасов, Чухнин – не имели реальных шансов на реформирование системы, в которой все устраивало ее августейшего шефа генерал-адмирала и сплотившийся вокруг него бомонд военно-морской бюрократии.
Горьким апофеозом эпохи ценза, а точнее военно-морского застоя и уравниловки, стал приказ генерал-адъютанта Рожественского перед Цусимским сражением: «Следовать за головным. В случае выхода оного из строя эскадру ведет следующий мателот…»
