Ночь нынче выдалась ясная, звездная, по-летнему теплая. На небе — ни облачка, ни тучки. Слава богу, не то что вчера творилось! Разгоняя ночную мглу, ярким серебристым фонарем висел над городом месяц. Вдоль по Пробойной гуляли влюбленные парочки. Доходили до Федоровского ручья, сворачивали направо, в заросли, целовались. Гриша с Ульянкой тоже прохаживались, за руки взявшись. Соловей насвистывал в орешнике, а в темных водах ручья отражался месяц. Где-то неподалеку пели…
— И, черти, не спится им! — выглянув в окно, недовольно скривился козлобородый Митря Упадыш.
В бывшей усадьбе покойного боярина Ставра, несмотря на поздний час, бодрствовали. Отбрасывая на стены причудливые черные тени, горели на столе свечи в массивном подсвечнике из позеленевшей от времени бронзы. Рядом с подсвечником стоял початый кувшин с брагой и две большие деревянные кружки. На скамье, напротив окна, сидел угрюмого вида мужик с черной как смоль бородой — московский служилый человек Матоня, посланный в Новгород волею Ивана Васильевича, великого Московского князя. Для пригляду посланный да для руководства людишками верными.
Каждую неделю с оказией слал Матоня в Москву грамоты. В грамотах тех: что да как в Новгороде делается, да хорошо ли для Москвы, да с ведома ли князя великого. Неграмотен был Матоня, грамоты те специальный человечек под его диктовку писал — холоп Матвейко, молодой безусый парень с длинным вытянутым лицом и вечно красным висловатым носом. Плохие выходили грамоты: право слово, ни черта из них понять нельзя было. Что там в Новгороде делается — бог весть! Гневались за то на Матоню дьяки московские, через посланцев уж не раз нелюбие свое высказывали. Ругался Матоня, да ничего поделать не мог. Уж слишком незнакомым да непонятным было для него новое дело, тонким слишком. Вот если б пытать этих проклятых новгородцев, очей лишая, — тут Матоня, без прикрас, первый. А сидеть с теми же новгородцами в корчме, вино с ними пить да смеяться угодливо, как бы невзначай про все расспрашивая, — не для Матони работа. Хорошо хоть Явдоха, старый Ставров кадр, помогал кое в чем, а то бы совсем завал был. Сам-то Иван Васильевич, государь Московский, не особенно разбирался, кого в Новгород посылает. Знал одно — человек Матоня верный, а что жесток слишком — так то скорее плюс, нежели минус. С этими новгородскими свиньями только так и надо! «Глаз, он шипить, когда его вымают», так-то!
Так-то так, да не слишком ловко у вновь назначенного резидента службишка получалась. Да никак не получалась. Не было того размаха, легкости, изящества даже, чем так отличался покойный боярин Ставр. Знали про то дьяки московские, знали. Да боялись государю перечить. Потому как только объявился в Москве Митря, бывший человече Ставров, обрадовались дьяки и, не спрашивая, откуда да как Митря в Москву попал, сразу же порешили немедля послать его в Новгород на помощь Матоне. Уж откуда Митря взялся, то дело десятое. Не спрашивали… А спросить стоило бы!
Правда, не многое рассказал бы им Митря. О том, как убили славного Ставра-боярина лихие новгородские людишки-шильники, числом, да хитростью, да коварством навалившись, — про то, конечно, рассказал бы в подробностях. Да про то, как в амбар его кинули на далеком погосте Куневичском, тоже добавил бы. Да как забыли про него все в суматохе, как бежал ноченькой темной, как пристал к двум богомольцам смиренным, что поклониться шли святой иконе Тихвинской Одигитрии… Вот про то, что по пути убил их и ограбил, про то вряд ли б вспомнил. Много кого он, Митря Упадыш, убивал да грабил, попробуй всех упомни! Но если б даже до того и дознались — дело пустое. Уж простили бы верному человечку такую малость, подумаешь. А вот другое бы не простили…
Как на Московской дороге заарканил Митрю татарский разъезд конный. Как привезли к беку татарскому, Аксаю. Как лизал Митря бековы сапоги — не убили б только. Как привезли его татары в Большую Орду, видно, поняли — полезным человечком может оказаться предатель. В Орде поклялся Митря служить верой и правдой татарскому хану Ахмату, что давним недругом Московского государя был. Неожиданно милостив хан оказался: велел подарить Митре новый халат, серебра отсчитал щедро.
Захолонуло Митрино коварное сердце — эва, как все обернулось! Думал сгинуть от татарской сабли, ан нет! Еще и богатство вышло. Зашил Митря в голенище сапога серебристый татарский пропуск — пайцзу да в Москву подался. А там уж его ждали-дожидалися. Не дали и отдохнуть с дороги — деньжат сунули, да в Новгород. Так и оказался на знакомой усадьбе. Считал Митря, подфартило ему невиданно. И Иван Московский деньги дает, и хан татарский! Во житуха! Кто больше даст, тому и служим, так-то!
Захлопнув ставни, Митря уселся на лавку. Плеснул в кружку браги, выпил. Стряхнул с бороденки бражные капли:
— Мыслю, Явдохе сказать, пущай снова кого-нибудь меж собой стравит. Вот хоть Лубяницу со Славной. Давненько драки хорошей не было, а, Матоня Онфимьевич?
Матоня важно кивнул.
— Да, посадником-то кто сейчас?
— Боярин Епифан Власьевич, недавно выбран. — Матоня досадливо сплюнул, — Не надо б его нам, людям московским… да дьяки на Москве другое думают.
— Епифан Власьевич? Тот старый дуралей, что за русалками на Федоровском ручье гонялся? Хороший посадник. Пусть нам и не друг, да зато туп, как эта кружка!
— Во! — Матоня хлопнул ладонью по столу. — Так и дьяки московские про него говаривали… Да все равно, не верю я ему. Как же — выбран! Выбран! Нет чтоб батюшка наш Иван Васильевич своего верного человечка прислал!
— Верно говоришь, Матоня Онфимьевич. Но погодить надо. Настанет и такое время, и скоро уже. Только пока государь Иван Васильевич не торопится, то от ума великого!
— Выпьем-ко за государя, Митрий!
Матоня наполнил кружки.
— Завтра поутру навещу Явдоху, — вытер губы рукавом рубахи Митря, — скажу про драку, заодно взгляну, как там. Сам ведь знаешь, Матоня Онфимьевич, ну как людишкам без пригляду?
Матоня уже который раз за вечер торжественно-важно кивнул и допил остатки браги прямо из кувшина. С приездом Митри настроение его заметно улучшилось.
С утра уже в Явдохиной корчме, что на Загородцкой, было людно. Сменившиеся с постов стражники (башни городской стены вот они, рядом) жадно пили пиво из больших глиняных крынок, смачно заедая лепешками с моченым чуть подсоленным горохом. То и дело звали корчемного служку, Митяя. Тот летал, словно угорелый. То за пивом, то за горохом, то за лепешками. Только и слышалось: Митяй да Митяй. Вот и старался отрок всем услужить, да и недаром. Полпула медного уже перепало, для сироты деньги немалые! Да дядько Олексаха обещал вечерком деньжат подкинуть — ежели услышит вдруг Митяй вести какие важные. Правда, какие именно, не сказал. Сказал только: слушай. Митяй и слушал. Бегал, присматривался, мотал на ус.
Митрю хозяин корчмы Явдоха — длинный, высохший, словно вяленая вобла, мужик — встретил приветливо, поклонился, самолично провел к месту, выставил пиво. Митря долго сидел, пил пиво, присматривался. Пару раз подозвал Митяя — отправил за пирогами. Проводил подозрительным взглядом. Вскоре угомонились стражники. Кто ушел, кто под стол свалился — их дело. Тем, кто под столом, Митяй по знаку Явдохиному сенца прошлогоднего под голову подложил — спите, ребята, да еще приходите. Сам Явдоха, Митяя на колодец послав, рядом на лавочку к Митре присел. Пошептались… Покивал Явдоха, ухмыльнулся радостно, когда пару монет в ладони своей почувствовал. Еще пуще закивал. Сделаем, мол, все как ты сказал, господин Митрий. Обтяпаем как надо, не сомневайся. В первый раз, что ли!
Ну, Митря только плечами пожал. На улицу выходя, подозвал Явдоху:
— Отрок тот, в красной рубахе, давно ль у тебя?
— Митяй-то? Почитай, второй день. Ермила-квасника племяш. Наш, загородцкий.
— Ваш-то ваш… Да приглядел бы ты за ним, Явдоша. Больно уж глаза у твоего Митяя вострые.
Только лишь ближе к вечеру разыскал Олег Иваныч Олексаху. До того все занят был. То у Софьи… То от нее сразу к Феофилу поехал — по пути все-таки. Там, в палатах владычных, и посадник новый был, Епифан Власьевич. Дороден, усат, борода до пуза. Волосы седые, на виске шрам — то от московской сабли. Повезло боярину — вскользь ударили, а то б не сидел бы сейчас на лавке, не правил бы службу посадничью.
Епифан Власьевич встретил Олега приветливо. Еще бы! Вместе на Шелони были. Обнял, как друга старого. Да жаловаться стал на московских людишек. Совсем те обнаглели, ему, посаднику новгородскому, указывают, как дела делать. Тысяцкий вообще их человек. Во всякую мелочь лезут пронырливо. На судебных грамотах всех печать московскую требуют! Да еще грозятся: помните Шелонь, новгородские свиньи!
— Понимаю тебя, Епифан Власьевич, — склонил седеющую голову Феофил. — И у меня то же. Желают люди московские списки земель Софийских составить, да и не только Софийских, а и всех пятин новгородских да пригородов. Зачем им те грамоты, понять несложно. Вызнают все да московским дворянам испоместят!
