— шепчет она, — как твои ключи звякнули…
Она отступает назад и пропускает меня внутрь. Я перешагиваю через порог и опускаю сумку на пол. Она смотрит такими глазами, будто я с того света явился. Прижимает обе руки ко рту, а глаза… глаза, тёмные с чёрными кругами вокруг, и в них стоят крупные, как стразы, слёзы.
— Наташ… — начинаю я, но она мотает головой останавливая меня.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Я тебе привезу — ты меня и из рая ждала!
Это Высоцкий, он, оказывается, всегда сидит внутри…
Наташка поворачивается и идёт в комнату, а я двигаю за ней. Она подходит к столу и останавливается. Просто стоит посреди комнаты, а плечи её часто вздрагивают.
Когда женщина плачет, что можно сделать? Как ей оказать первую помощь? Здесь помощь нужна явно не медицинская. Мне хочется подойти, обнять и прижать её к себе, провести по волосам, стереть слезинки. Но сейчас… Сейчас это представляется каким-то неуместным.
— А я знала, что ты вернёшься, — выдыхает Наташка через некоторое время.
Ну вот, чуйка, значит. Даже Андропов этого не знал, мне кажется, а ты знала…
Она поворачивается и смотрит исподлобья. Красивая, ёлки. Вот же, чудо природы… Как так-то? Вроде у всех всё одно и то же, нос, рот, руки голова и остальные элементы. И, по большому счёту, различия совершенно незначительные. Если посмотрит, какой-нибудь гипотетический инопланетянин, то и не заметит разницы. Да что инопланетянин, китаец и тот всех поперепутает, одну от другой не отличит…
Все бабы одинаковые! Сколько раз я такое слышал от мужиков типа видавших виды, умудрённых жизнью и амурным опытом или, лучше сказать, амурными опытами. Может, и сам такое говорил когда-нибудь, утешая измученных любовными страданиями молокососов. Встречались мне такие из числа младших офицеров.
Но только все эти слова есть полная дребедень, не стоящая того, чтобы обращать на неё внимания. Дребедень и хрень. Пол-на-я.
Наташка отодвигает стул и садится к столу. Я тоже подхожу и тоже сажусь. Ну, давай, рассказывай.
Давай, играй, рассказывай,
Тальяночка, сама
О том, как синеглазая
Свела с ума…
— Я испугалась, — говорит Наташка и замолкает, вытирая щёки.
Так… Так… Так… Часы с электронной педантичностью двигают секундную стрелку. Механизм со звонким пренебрежением ко времени, отрешённо нарушает тишину. Так… Так… Так…
Ну, да… что тут скажешь, испугалась. Просто сказать «не бойся» не вариант, наверное.
— Я испугалась, — продолжает она, помолчав, — что… Не знаю я, как сказать… Испугалась тебя, в общем. Я же тебя… ну, то есть Егора… блин, как объяснить… ну, Брагина то есть, того, настоящего, который ну… который, если говорить откровенно, на меня особо внимания не обращал… в общем, с самого детства знала. У нас была общая история, память, детские годы, дружба и какие-то чувства даже. Тут, конечно, ещё разобраться бы надо…
Зачем? В чём там разбираться? В детских воспоминаниях? Я чувствую укол ревности, вдруг осознав себя ненастоящим, фальшивым самозванцем… Наташка глядит в стол, вернее, на руки. Она берётся за краешек ажурной кружевной салфетки и начинает её теребить.
— Я тебя, между прочим, тоже знаю с детства, — усмехаюсь я. — Самое яркое воспоминание всей жизни. Белоснежка с игрушечными паровозиками. Причём, память о тебе даже ярче, чем о железной дороге…
Я задумываюсь. Интересно, в какой момент у меня появились эти дополнительные воспоминания, когда я получил от Неё коробку, или когда задумал всё это осуществить? При том, что я отчётливо всё это помню, я знаю, что раньше этих воспоминаний не было.
Получается, воспоминания — это что-то вроде цирковой иллюзии? Может, я вообще не тем делом занят? Может быть, на самом деле, мне следует заняться всей вот этой чехардой со временем? Философией, математикой… Нет, только не математикой…
— Что это значит? — тихонько спрашивает она.
— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Наверное, то, что, если задуматься, оказывается, человек никогда не может быть уверен в том, что было в действительности. Да и что такое действительность? Ведь в детстве Егора Доброва события с вагончиками действительно были. А в предыдущем варианте сценария их не было. Что это такое? Впрочем, этих Егоров Добровых, вполне возможно, вообще миллиард, целый Китай можно заселить этими Егорами. И Добровыми и Брагиными. Как тебе такое? Может быть, и ты — это не ты?
Она хлопает глазами, пытаясь понять, что такое я несу. А я и сам не понимаю, если честно. Зато мне другое ясно…
— Может быть, — кивает она. — Я об этом и хочу тебе сказать. Мне иногда кажется, что это и вправду не я. Я думаю, а вдруг это Егор? Вдруг это он, ну, то есть ты, вселился в меня и полностью подчинил самому себе? Иначе, как это всё объяснить? Как объяснить то, что он не выходит… ладно бы из головы, из сердца…
Она снова замолкает и теребит салфетку.
— В общем, я думала-думала и надумала. Я решила… что вернусь домой… ну, то есть сюда, в эту квартиру, которая на удивление быстро стала моим домом… Вернусь, сяду вот так, напротив тебя за этот стол и скажу…
Наташка хмурится, прикусывает губу, но не останавливается, продолжает.
— Скажу, — говорит она, — что мы не должны… Ну, просто если тебе пятьдесят или сколько там даже шестьдесят с чем-то лет и если… Боже мой, какой это всё-таки бред… В общем, это неправильно и мы не можем быть вместе. Это неестественно. Если подойти к вопросу рационально, а я ведь математик, если подойти рационально, то получается… То ничего, как раз не получается. Полная ахинея. В общем, я приняла такое решение. Подумала, что так правильнее…
Сердце обрывается, и я оказываюсь в полной пустоте, в вакууме, холодном и густом тумане, а тиканье часов превращается в колокольный звон. Наташка несколько раз кивает, будто подтверждая и легитимируя это своё решение и продолжает.
— А когда я вошла домой, я вдруг почувствовала себя полной идиоткой. Беспросветной дурой. Как я могла всерьёз думать обо всей этой ерунде? Это же какое-то сумасшествие. Я даже хотела пойти к психиатру. Что это, как не сдвиг по фазе? Явный же сдвиг, галлюцинации, навязчивая идея, сосредоточенность на собственном бреде. Как думаешь, я сумасшедшая?
Она поднимает глаза и пристально смотрит на меня.
— Да, — снова кивает она. — Конечно,
