Поклонялись ли ему хоть когда-то воины?
Жил был парень Митя, мальчик в душе. Он очень любил нырять в темное бездонное озеро, заполненное корягами и хищной прожорливой рыбой. Каждый раз, когда он нырял, он не знал удастся ли ему вынырнуть.
Ну так что, нырнем?
* * *
Это опять вползало в меня как змея, вливалось могучей рекой. Перед этим напором я был как плотина из веточек. Слишком маленькой, слишком человеческой была моя личность, и она трещала под напором, трепетала как осенний лист в ураган, грозя слететь с меня, как маска, грозя открыть мне кто я такой… И все же я держал её, вцепившись в неё как в спасительный круг, хватался за неё как альпинист над пропастью. И отсеивал из потока то, что нужно было мне, идя по ниточке. Мизир, Митра, Сол Инвиктис, и прочая-прочая луковичная шелуха, мои путеводные маяки… Я ухватился, не сходя с этого потока и отбрасывая остальное. Сотни, тысячи лет быть богом воинов… Они молились мне перед боем, они просили принять их павших братьев и упокоить их, воздать по справедливости. Они отдавали мне свою душу. Память, я пил память, и навыки этих миллионов, от простого крестьянина забранного от сохи и погибшего в первом бою, до задубевших в походах ветеранов, и подлинных мастеров меча. Они – я, были "бессмертными", гоплитами, легионерами, киликийскими пиратами… Их – мои ладони загрубели корой мозолей, отполировали дерево и кожу миллионов рукоятей, исщербили изломали миллионы лезвий, и пробили горы доспехов и щитов. Мелькали удары, гудели мышцы, терпко пах пот, сливались в сверкающий вихрь удары и уколы. И трещала расходившаяся под сталью плоть, хрустели кости, и чужая кровь забрызгивала глаза, попадала на язык, отдавая железистым вкусом, и сворачиваясь на коже застарелым запахом бойни. И сам я впрочем вспыхивал огнем ран, падал оглушенный болью, видел как отлетают мои конечности и умирал, иногда мгновенно, едва увидев блеск стали опускающийся на голову, иногда быстро, чуя впившуюся в грудь стальную змею, как раз в район замолчавшего сердца – тогда еще шесть-десять секунд… — а иногда медленно, о этот славный прокол в живот, от которого ты заживо сгниваешь за несколько дней, и рана смердит, и хорошо если товарищи столь решительны и милосердны чтоб добить тебя… И они – я не так уж редко встречался в бою сам с собой. Одна вспомянутая жизнь сталкивалась с другой, и один побеждал, а второй падал, а я одновременно проживал и победу и смерть, глядя в свое торжествующее лицо, глядя в свои угасающие глаза… Я трясся от липкого ужаса, и был спокоен как лед. Я гневался за погибших товарищей и жаждал славы. Я шел завоевывать мир, и стоял за родной дом, за тех кого оставил за своей спиной. Я бился в тяжелом доспехе, как ожившая несокрушимая крепость, и я скакал перед врагом в одной набедренной повязке гибкий и опасный как гепард. Я знал школы всех стран, знал все защиты, знал все удары, и все мыслимые и немыслимые подлости. Я взрывался сериями, заманивал, жалил как змея. Я рубил разваливая врага как трухлявую колоду от плеча до седла, и пронзал пробивая насквозь с доворотом в ране… И жизни, чужие жизни бились во мне как пульс, подрагивая своим опытом, и взлетая высочайшими кривыми истинных мастеров. Я сражался с детства и до кончины, разным оружием, раз за разом, нескончаемую вереницу жизней, которые складывались в миллионы лет фехтовального опыта. Опыта некогда молившихся мне убийц.
Спасибо вам, воины.
Знак мой на ваших лбах!
Правит вашими стонами непобедимое Солнце!
Все это пронеслось ураганом.
И улеглось.
…Статуей застыл передо мной с мечом в руке Гест, и коленопреклоненный Лейв ждал свою участь…
Один, я готов.
* * *
Задрожала струна. И я увидел, как медленно, постепенно ускоряясь к нормальному течению времени, Гест рванув Лейва за волосы, запрокинул ему голову назад.
— Стойте! — надрывно проскулил я. — приподнялся с четверенек. — Пожалуйста, добрый дроттин… храбрые воины… у меня здесь серебро… много…
Я споро развязал кожаные тесемки мешочка, и сняв его с пояса протягивал Эйнару и остальным, с трясущимися руками, умоляющим взглядом, и пришибленный к земле полусогнутым хребтом и ногами – обезьяьия поза покорности низшего в иерархии самца. — Пощадите…
— Твое серебро мы с тела возьмем, — ухмыльнулся Хросскель.
В эту ухмылку Хросскеля я отправил увесистый мешочек взрывным движением руки. У Хросскеля была отличная реакция, он отдернул голову мгновенным движением корпуса изгибаясь назад. Он разорвал дистанцию за пределы досягаемости моей руки Только вот не было ему времени сообразить, — я не бил, а метал, отпуская мешочек в полет, не боясь потерять его из-за кожанной тесьмы намотанной на ладонь. Сколько сотен лет я нескончаемо метал вот так кистени, импровизированные и сделанные специально, укушуйная моя голова… Хросскелю бы стоило уходить боксерским нырком, в сторону вниз, тогда бы он ушел от этого первого удара. Впрочем и это бы его конечно не спасло…
Мешочек с тяжелым стуком влетел Хросскелю в лицо, расквасив губы. Я рванул к нему догоняя, прошел вниз, растопырив пальцы коршуньей лапой, дуговым ударом снизу вонзил раскрытую ладонь Хросскелю между ног, в мужское естество, сжал так чтобы выдавить весь его поганый сок, а второй вцепился ему в одежду на груди, и волной не отпуская перебросил через себя, переворачивая с ног на голову – принимай мать-земля! Да, все-же Хросскелю нельзя было отказать в реакции. Несмотря на оглушающую боль в выкорчеванном детородном месте, он смог кое-как подставить одну руку вошел в землю не макушкой, а исхитрился отвернуть голову в сторону. Поэтому верхний позвонок не вошел ему в череп как кол, но хрустнул его позвоночник в районе подвернутой головы сухо как ломающаяся ветка. И все же он был еще жив, захрипел, как раздавленный мелкий зверек, валясь бесформенной кучей, там же где я его уронил, и не шевелясь телом, которым он, видимо, разучился владеть навсегда.
Остальные были опытные воины. Но даже они на какой-то момент застыли. Их осталось двенадцать. Шесть волков-мечников, трое с луками, двое с копьями. И Эйнар. В быстром наклоне я поднял меч Хросскеля, — поганую на мой новый взгляд железку, грубо откованную и с паскудным балансом – вполне достаточную для работы. Взял в левую, мне без разницы, — им неудобно. На правой ладони у меня все еще болтался намотанный ремешок мешочка с серебром. Я сделал шаг к Хросскелю, и позволив ремешку соскользнуть бросил мешочек на его тело. Горолвина расползлась, и грубой формы кусочки серебра рассыпались по хрипящему Хросскелю, частью заскользили на землю.
— В обмен. — Буркнул я.
Через мгновение они должны были прийти в себя, и надо было их брать. Но вот Лейв…
Я повернулся к держащему его дротту и пошел к нему.
— Отпусти парня, Гест, дерись со мной как мужчина. Отпусти его, ты безбородый! Ткач! Баба с вырезом рубахи ниже сосков!!!
Глаза Геста подернулись поволокой, он взревел как бешенный бык. На какое-то мгновенье я подумал, что он все же полоснет Лейву по горлу, Но он просто отбросил его так, что Лейв с колен влетел в землю лицом, а Гест наступил на него и попер на меня. На первом его замахе я ввел ему меч в правый бок, и не снимая с клинка, не давая упасть протащил его назад и уронил на барахтающегося на земле Лейва. Гест был крупным, и тяжело охнул Лейв, когда на него упала мертвец. Так-то мне будет спокойнее…
Свистнула серой молнией стрела. Я выхватил её из воздуха и метнул обратно в лучника. Они стояли кругом. и я пошел по кругу, прорежая их, не давая перестроится, сводя на нет их численный перевес, сперва по месту, а потом окончательно. Лучники были в приоритете, сумей они отойти, пока я занимался остальными, они стали бы серьезной угрозой. Нельзя отбить все стрелы летящие с разных сторон… Я не дал им отойти. Оставшиеся пытались окружить, — я кружил вокруг них. Потом оставшиеся пытались встать стеной, — я сломал их стену. Волки пели в свои щиты – я отнял у них глотки. Сперва я работал одним мечом. Потом двумя. Потом, когда один лучник все же отскочил я показал ему, что и меч можно метать, — снова остался с одним… Странное у меня было состояние… Агрессия очень часто бывает лишь обратной сторона страха. А я их уже не боялся. Какой может быть страх у мясника с многолетним опытом, перед тушами для разделки? Я ненавидел их, но без страха. Это было похоже… Я просто гадливо давил их как смрадных тараканов. И я хотел, чтобы они знали за что я их потрошу, пусть это и снижало скорость работы. Тот, кому я это кричал, чаще всего уже не слышал. Но остальные слышали. Конечно я не мог давать каждому именно за его дела. Но никто не отменял такую штуку, как коллективная ответственность.
Жúла внутри бедра – За Виги, что не ожидал…
