– Я чего, из баловства глупого вас вверх ногами стрелять заставляю, укуси меня селедка?! Ты, Третьяк, завсегда о порохе на полке помнить обязан и таково ствол держать, чтобы он при нажатии на курок не просыпался! Так, Загреба и Иняк сегодня ватрушки с медом лопают, а Третьяку токмо репа пареная полагается!
– Вот черт, – привстал Басарга. – Я, никак, ослышался?
– Должен сказать, друже, мне тоже странный голос почудился… – ответил со скамьи священник.
– К берегу! – указал на пляж подьячий, с ходу выпрыгнул на берег, забежал наверх: – Не может быть! Карст Роде! Ты откуда, датчанин?!
Боярин подбежал к первому русскому адмиралу во всем его мореходном обличье и, поддавшись порыву, обнял.
– Я человек слова, господин! – охотно сграбастал подьячего мореход. – Али забыл? Коли признал пленником, то пока выкуп не заплачу, никуда убегать не стану!
– Ты приплыл заплатить выкуп?
– Да нечто я обезумел?! – расхохотался датчанин. – Коли я заплачу выкуп, ты меня выгонишь! А мне здесь нравится.
– Чем же тебе земля наша так приглянулась, иноземец, – вслед за Басаргой поднялся наверх Антоний, – что ты, почитай, из дома, за тыщи верст сюда вернулся?
– Да ты округ оглянись, святой отец! – раскинул руки мореход. – Какой песок, какие деревья, какое небо! Что тебе причиною назвать? Во-первых, воздух тут – не надышишься. Во-вторых, птицы поют – не наслушаешься. В-третьих, если раньше меня присудили к виселице только в двух германских городах, то теперь еще и в Свенском королевстве, и в Литве, и в Польше, да еще и все города ганзейские заочно петлю мне назначили, коли в порты их попаду. В-четвертых, мне нравятся ваши пироги, ваш мед и ваши девки. Особенно одна, каковая, даже приданое обретя, замуж выходить не стала и меня с моря дождалась! Ну, а коли мы куда отъезжать станем, то и остальные бабы тоже по нраву.
Басарга рассмеялся, обнял его еще раз и отступил:
– Как ты выбрался? Известия были, в узилище тебя держат. Иоанн даже грамоту посылал в защиту.
– Низкий поклон русскому царю, – приложил ладонь к груди датчанин, – токмо его патент меня и спас. Вздернули бы на рее проклятые датчане, им душу честную загубить раз плюнуть. Да король Фредерик не захотел из-за такого пустяка, как моя шкура, отношения с союзником портить. Я же не мореход безродный получался, а офицер флота царского. А как письмо от Иоанна пришло, так меня и вовсе в съемную квартиру из тюрьмы выпустили. Потом в Копенгаген под надзор бургомистра тамошнего отправили. Вот токмо делать ему больше нечего, кроме как за мореходом, в город подселенным, следить! Да и куда мне деваться, коли на всех землях, кроме датской, меня смертный приговор дожидается?
– И ты?.. – переспросил подьячий.
– Купил зимой лодку рыбацкую, с каютой, килем глубоким и парусом. Походил, посмотрел. Никто не хватился. Я ее припасами забил чуть не под потолок. И опять никому до сего дела нет. Ну, я весной погоды хорошей дождался, из порта вышел, парус поднял… Только они меня и видели![41]
– Молодец!
– Нет, боярин, так дело не пойдет. Сии истории за кружкой пива положено рассказывать, а не на берегу на скоро слово. Но я согласен и на мед.
– Тогда пойдем в усадьбу, адмирал. Мне тоже с дороги горло промочить зело хочется. Потрясем Тумрума маленько. Он хомячок запасливый!
Долг боярина – проливать кровь за державу и государя, не жалея живота своего. Ради того он живет, ради того его земля кормит, ради того его крестьяне тягло несут: оброк собирают, барщину отбывают. Чтобы был боярин сыт, крепок, чтобы лошади его дальние походы выносили, чтобы оружие он мог купить лучшее, а броню – самую крепкую. Однако же всю свою жизнь в походах боярин, знамо, не проводит. Коли ворог сильный нападает – исполчает государь, понятно, всех. А коли беды такой нет, то выходят помещики на службу вкруг, по очереди, в обычное порубежное сидение. Границы охранять, нападения врагов слабых отбивать, ополчения большого не требующих. Ну, и самим, коли настроение есть, тоже за добычей сходить невозбранно.
Однако в порубежную службу бояре выходят не сами, их Разрядный приказ исполчает и направляет в места нужные, согласно продуманной росписи. И если Разрядный приказ тебя не призвал – то идти самому некуда и незачем.
Про боярина Басаргу Леонтьева Разрядный приказ забыл начисто. Вроде бы это и понятно. Все-таки – подьячий Монастырского приказа, своя служба имеется и свои начальники. Опять же, многие годы на службе своей Басарга провел без продыха и теперь имеет полное право передохнуть. Однако храбрые, отлично обученные новики, что подрастали в доме призрения каждый год по три-пять мальчишек, службы ратной не ведали вовсе. Они ведь за боярином числились как его воины. Боярина на службу не зовут – значит, и их тоже.
Разумеется, не пропадали воспитанники, бездельем не маялись. Всех их неизменно – и многих девчонок тоже – утягивал к себе подьячий Тимофей Весьегонский. Помощников знающих ему постоянно не хватало, дело с каждым годом все шире разворачивалось. За пушки, пищали и клинки Пушкарский приказ звонким серебром расплачивался, а потому пахоты и барщины старшему мальчишке в усадьбе его и вправду не требовалось, болото кормило. Но считать веса и размеры, толщину и объемы крестьянина не посадишь, на такое «тягло» иные умы нужны.
Матрена всему этому радовалась. И слава, и сытость, и звание боярское – и опасностей никаких. Однако Басарга понимал – не дело это. Не бояре, розмыслы растут. Боярин, чтобы звание свое заслужить, должен хоть раз на копья татарские в атаку сходить или на кованые шеренги свеев, меч в тесной схватке обнажить да в глаза врагу посмотреть, что смерти его жаждет, самолично кровь татю пустить… Только после сего мужчина знать будет, какой ценой мирный покой для земли православной добывается и кто окрест обитает, чего для люда русского хочет. А иначе – никак.
Но войны большой не было, а порубежная служба обходилась и без подьячего Леонтьева с его новиками.
Княжна Мирослава Шуйская стала кравчей у царевны Ирины – чему Басарга ничуть не удивился. Теперь она опять не могла отлучаться из Москвы – но подьячий каждую зиму приезжал в столицу перед Рождеством и отъезжал после Крещения, навещая перед тем Иоанна с неизменным вопросом…
Через год после исцеления государь опять занедужил, спустя два года мучился болями пуще прежнего, на третий год совершенно перестал ходить, плохо двигал руками, и его даже по дворцу носили в кресле на специально сделанных для сего носилках. Когда Иоанн не двигался – боли тревожили его не так сильно, и царь теперь боялся шевелиться, зачастую напоминая изваяние Христа – каковыми были полны важские и двинские церкви. Однако искушение Басаргой властелин всея Руси выдерживал с честью, требуя от всех придворных оставить его наедине с подьячим и говоря одно и то же:
– Ты же знаешь, не спасет меня твоя святыня. Каждый раз лишь малую передышку дает, и каждый раз с прежней силой лихоманка возвертается, словно за измену мстя. Видно, каждому из нас срок свой отмерен, у каждого судьба своя на роду, и даже чудо Божие сего приговора изменить не в силах. Исполняй свой долг, хранитель. А мой крест оставь со мною. Коли дан, донесу до конца.
И каждый раз после этой беседы подьячего встречала за дверью царевна Ирина и с тревогой спрашивала:
– Ну, как он?
На что Басарга неизменно отвечал:
– Духом крепок. Коли воля есть, то и плоть не сдастся.
Тревога «невестушки» была понятна. Государь относился к юной жене младшего сына с показной милостью, легко выполняя ее малые просьбы. Ничего серьезного Ирина никогда не просила, обходясь невинными желаниями, вроде новых качелей во дворе, цветника или балкона у своей светелки. Милое невинное дитя, искренне любящее свекра и не желающее получить от его расположения никакой корысти…
Басарга и сам бы поверил в это – кабы не знал характера своей ненаглядной чаровницы.
Княжна Шуйская была для Ирины не только кравчей, но и ближайшей подругой. И уж кто-кто, а Мирослава умела добиваться своих целей. Неизвестно, чем – обмолвками, встречами случайными, заботой, но бескорыстная Ирина не позволяла Иоанну забыть о своем старательном, преданном и разумном брате. И худородный Борис Годунов, столь же молодой, как сестра, вскоре после ее свадьбы стал кравчим, потом думным боярином, потом царь заступился за него в нескольких местнических спорах, уравняв тем самым в знатности с древними княжьими родами. Все больше дел больной царь перекладывал на «ловкого Бориску», уже переставшего быть «племянником постельничего», а получившего личное место при дворе.
Надо отдать должное зацепившемуся в Москве провинциалу – паренек был хватким и решительным, поручения исполнял со всем тщанием, ни от какой работы не отказывался, тянул, как вол. И чем больше тянул – тем больше хлопот сбрасывал на него Иоанн и тем реже проверял, как все исполнено. Верил. Как можно не верить брату столь искренне любящей свекра «невестушки»?
