то, что сейчас трое будут убивать одного. Ну и еще то, что Золотой, несмотря на свою профессию, в чем-то был мне симпатичен. В общем, забыв про распахнутую настежь калитку, я кинулся к месту схватки, на ходу вытаскивая из кармана револьвер. Какой из меня стрелок — еще неизвестно, никогда в жизни не стрелял. Даже в школе. В армии служил в стройбате, и автомат в руки брал только на присяге. А теперь, видно, придется.
На бегу я оценил диспозицию. Картина была — краше некуда. Шнур, захлестнув шею босса шнурком — наверняка, шелковым — пыхтел, стараясь завершить свое черное дело. Золотой одной рукой пытался разорвать перехвативший его горло шнурок, а другой удерживал саквояж, который рвал у него из руки один из гопников. Еще один с ножом в руке дергался, пытаясь подступиться к вору, но саквояжник ему мешал.
Не надеясь на свою меткость, я подбежал метров на пять, и только потом пальнул. «Бульдог» коротко пролаял раз, другой, и Шнур принялся оседать на землю. Золотой был сейчас явно не в состоянии драться, а я раз уж начал дело, был обязан довести его до конца, такое уж у меня правило.
Бах! — и один гопник, уже замахнувшийся ножом, падает на землю.
Бах! — и тот, что вырывал саквояж, с воплями кидается наутек, держась за простреленную руку.
Бах! — и уже никто никуда не бежит.
— Хр-р! — хрипит рядом Золотой, растирая горло. — Суки!
Поворачивается к телу Шнура и с неожиданной злостью пинает его.
— С-сука! Кинуть хотел! Пригрел я змеюку на груди.
Потом замечает рядом меня вместе с «бульдогом».
— А-а, Гонщик? Выручил, должен буду.
И внезапно наклоняется к саквояжу, раскрывает его и достает, не глядя, пачку ассигнаций.
— Держи, от души даю. Кабы не ты со своей пукалкой, меня бы тут и зажмурили. Ты сейчас у себя схоронись и ничего не бойся, легавые к тебе не придут. А об этих найдется, кому позаботиться.
И он еще разок пнул Шнура.
Дома у стола с моей долей я обнаружил обеих девчонок. Они стояли и таращились на невиданную кучу денег. По их понятиям — великое богачество. Завидев меня, обе пискнули и попытались сбежать.
— Стоять! — рявкнул я.
Девки замерли, испуганно глядя на меня.
— Вы понимаете, что увидели то, что видеть вам не полагается? — грозно спросил я.
Обе часто закивали, глядя на меня испуганными глазенками. Старшая побелела как простыня, у мелкой слезы на пол закапали. А я себя тут же отругал: у этих детей ведь понятие одно: увидел лишнее — прощайся с жизнью. Придется выкручиваться.
— На первый раз прощаю. Но коли услышу, что где сболтнули по глупости — сами знаете, что будет. Марш наверх!
Детей как ветром сдуло: только подолы взметнулись, да пятки по лестнице простучали — и нет никого. Я вздохнул. По большому счету, сам виноват, надо было сразу все убирать. Впредь буду аккуратней.
Я убрал деньги в карман, достал книжечку и набор для чистки и принялся осваивать сборку и разборку револьвера «Бульдог» бельгийского производства центрального боя.
Блажен, кто выспался с утра. Это я сам сочинил про себя и свое нынешнее утро. Никакая сволочь не побеспокоила, даже петухи орали вполголоса. Вчерашние приключения казались дурным сном. И тот факт, что я вчера собственной рукой прикончил троих, меня совершенно не волновал. Совесть моя была абсолютно спокойна. Правда, наверняка можно сказать только об одном, остальные, вроде, шевелились и звуки издавали. Но Золотой наверняка добил подранков, не по воровским понятиям спускать такое.
Девчонки мои расстарались: пока я умывался да одевался, уж и чай был заварен, и булки свежие с рынка притащены, и масло на деревянной дощечке приготовлено. Я за стол уселся, гляжу — пигалицы выстроились поодаль.
— Вы чего встали, завтракать-то не будете?
— Мы после, Владимир Антонович.
— Что значит, после? Подходите, садитесь, чай себе наливайте, булки берите. Меня не бойтесь, я не кусаюсь.
Девчонки робко подошли, но за стол не сели. Стояли, мялись, разглядывая доски пола под ногами. Я не стал ждать, пока они дозреют.
— В чем дело? Говорите прямо.
Машка, явно сделав над собой немалое усилие, подняла голову.
— Владимир Антонович, простите меня. Я… я думала, что вы как все, а вы не такой, вы хороший. Она всхлипнула было, но справилась с собой. Спасибо вам за все. И за брата, и за то, что с улицы нас забрали, и за то, что портить меня не стали, и за то, что давеча пирогом поделились.
Девочка низко, в пол, поклонилась. И Дашка, глянув на сестру, сделала то же самое.
— А пирог-то здесь причем? — удивился я.
— Ну как же, там сразу видно было: кусок одному на раз поесть, а вы нам большую половину отдали, значит, сами голодными остались.
— Ну, вы-то всяко голоднее меня были, так что все по-честному выходит. Но это дело прошлое, пирог тот давно уже съеден, значит, и говорить больше не о чем. А за все остальное — пожалуйста. Да и вы, гляжу, договор наш честно выполняете: без дела не сидите, по дому стараетесь. А потому нынче поедем обновы вам покупать, да брата вашего из больницы забирать.
— Это зачем?
— Что зачем?
— Обновы. У нас и без того есть в чем ходить.
— Вижу я, в чем вы ходите. Дыра на дыре, заплата на заплате. А вот представь: дам я тебе синенькую[1], да пошлю в лавку пряников купить. И что тебе приказчик скажет?
У Машки на лице отобразилось понимание:
— Скажет, что украла, деньги отымет, да городового покличет.
— Вот именно. А если придет к нему барышня прилично одетая, подаст червонец да спросит пирожных с марципанами?
Тут уже обе заулыбались:
— Обслужит со всем вежеством, да попросит еще заходить.
— Вот именно. Так что не спорьте. Наливайте чай, берите булки, пока совсем не остыли, ешьте, да собирайтесь — прокачу вас на мобиле.
До больницы мы долетели с ветерком. Девчонки, до сих пор мобили видавшие только издали, уцепились в подлокотники заднего дивана и глазели в окна на проносящиеся мимо дома. А я наслаждался вождением. После смазки и наладки управление у фургона стало довольно легким, мощность мотора была избыточной, ход — относительно плавным, так что я позволил себе слегка полихачить. Машка с Дашкой дружно взвизгивали, когда мобиль накренялся на поворотах и ахали, когда подскакивал на ямке. В общем, все получали неслабое удовольствие.
В больнице я оставил сестер в мобиле и пошел
