мог такого выдумать.
— Собственно, — продолжал он, — он играет против двух моих друзей. Я обещал им, что они разделят банк и деньги, которые ваш брат может оставить на столе… Вы не возражаете?
— Нисколько. Деньги меня не заботят.
— Счастливый вы человек.
Саббат д’Опаль — шумная улица. Вдоль нее все отправляются на главные бульвары в центре или, наоборот, в северные кварталы разгула, особенно в Мигаль с его публичными домами. В этот час, при последнем искусственном свете дня, тротуары чернели от публики, а проезжая часть была полна экипажей, карет, кэбов и авто с дымящимися трубами. Видишь ли, панамская ночь богата на зрелища, в особенности на театральные; можно выходить в город каждый вечер, и не остаться без развлечения. Что хорошо — среди всех этих зевак меня не замечали, несмотря на арбалет у меня на боку.
Дойдя до Фантастического Музея профессора Берлюпена, мы повернули на восток по маленьким улочкам. Ты, несомненно, сочтешь безрассудством, что я отважился отдалиться от бульварных огней в компании незнакомца, да еще и нечеловека, но можешь быть уверен: если бы у меня были хоть малейшие сомнения в его намерениях, я бы ни за что не пошел за ним. Нет, серьезно, я считаю, что он не способен на коварство. Он простодушен, в нем нет ни капли двуличия. Поэтому я бесстрашно следовал за ним, прижимая к себе под накидкой свое снаряжение. Должно быть, это придавало моему силуэту курьезный вид, но если он что-то и заметил, то не проронил ни слова.
Вскоре мы оказались на улице Сатиров, магистрали оживленной, хотя и в стороне от главных дорог столицы. Народец там шляется примерно тот же, что и в соседнем квартале Мигаль, а потому обстановка, как ты понимаешь, мало чем отличается от тамошней. Несколько не доходя до мрачноватого кабачка без возраста и вывески, эльф Сильвен остановил меня, положив ладонь мне на предплечье:
— Ваш брат внутри. В одном из альковов, прикрытых портьерами, справа от входа. В третьем от двери.
И врос, казалось, в землю, ожидая моей реакции. Я уставился на него, ничего не отвечая. Обычно это быстро рождает у собеседника неловкое ощущение, что ставит меня в выгодное положение, но он стоял не моргнув, а его желтые глаза без зрачков смутили меня до такой степени, что я отвел взгляд.
— Я в вас более не нуждаюсь, — бросил я, недовольный собственной слабостью.
— Вы уверены? Нет, я об этом говорю, потому что Люциус вовсе не хочет, чтобы вы его нашли, как мне сказали. И после стольких лет погони за ним было бы поистине обидно, если бы он снова проскользнул у вас между пальцами…
Поганец не ошибался. Я спросил:
— Сколько?
— Да совершенно нисколько! Просто пытаюсь оказать любезность. Скажем, это дополнительная услуга, уже включенная в стоимость….
Надо ли говорить, что он даже не постарался придать своему притворству хотя бы тени убедительности, и я ни на секунду ему не поверил. Скорее всего, он договорился со своими подельниками, играющими в тонк, разделить банк и сумму, которую Люциус обязательно оставит на столе, если его изловят. Так что он был заинтересован в моем успехе.
— Есть ли второй выход из этого… притона?
— Да, рядом с туалетом есть дверь. Она ведет в переулок.
— Значит, займите позицию там и смотрите, чтобы мой брат не сбежал.
Я не счел нужным предупреждать его о природе того, что нам противостояло.
В любом случае, его шансы преградить путь Люциусу были практически равны нулю. Я надеялся исключительно на то, что он чуть приостановит моего брата, если все пойдет не так, как я планировал. Он исчез в грязном, подозрительном переулке, а я подошел ко входу в забегаловку. На двери корявая надпись, начертанная неверной рукой, гласила: «Здесь торгуют табаком». Я склонился к узкому окошку, мутному от грязи, не имея возможности разглядеть, что ждет меня внутри. Да и какое это имело значение? Я был готов. Я надвинул на уши шлем: наступила тишина. Далее я проверил карманы, на месте ли кукла и пара пистолетов, а затем крепко стиснул под плащом арбалет. Затем недрогнувшей рукой я толкнул растрескавшуюся деревянную дверь.
Все взоры в зале этой табачной-распивочной на улице Сатиров обратились ко мне. Вокруг деревенского вида столов сидели несколько неказисто одетых орков и людей — рабочих и работниц; эти зашли оглушить себя выпивкой — как они ходят на фабрику, так же механически. В углу, у нерастопленного камина, пара пьяненьких клюриконов [30] вяло упражнялась на скрипке и шестидырочной флейте, окропляя это убогое сборище никого не веселящим подобием музыки.
Полы моей пелерины колыхнул сквозняк. В желтоватом свете немногочисленных масляных ламп я по трем ступенькам медленно спустился на некогда белую плитку. Под шлемом стояла полная тишина, мне слышались только шумы внутри груди от собственного дыхания, биение крови в висках и тусклое, искаженное эхо ударов моих шагов. Через полуоткрытую дверь в тыльной части заведения до меня доносился запах дешевого винища, жира и скверного табака — если только он не шел от пола или от самой мебели. Стоящий за стойкой бармен, старый одноглазый орк, у которого остался только один клык, вызывающе уставился на меня и что-то крикнул, не отрываясь от протирания кружек. Я проигнорировал его и, пересчитав висевшие на правой стене портьеры, направился к третьей.
— Люциус!
Забавное было ощущение, как почти беззвучен в моих же ушах мой собственный приглушенный голос. Распахнулась под встревоженной рукой занавесь, и из комнатки появился мой брат… то, что когда-то было моим братом… Оно увидело меня, на этот раз не удивившись. Его губы шевельнулись, и трое мужчин, неприязненно глядя на меня, поднялись. В одно слово, в один жест я забросил посредине между ними «Хаос», и они тяжело осели, не соображая ни бельмеса. Какая жалость, что против Люциуса заклинания Дейзоля всегда были так неэффективны! Люциус побледнел бы при виде своего хулиганья, мямлящего и пускающего слюни на стульях, — если бы мог. Он отступил на несколько шагов назад, опрокидывая столы и сидящих за ними, а затем, почувствовав себя загнанным, решился применить ту силу, которая безусловно выдает его как скверну, каковой он и является, и которую поэтому он пускает в ход только в крайнем случае. Он завопил. Я видел его широко разинутый рот, губы, задравшиеся над гнилыми зубами, и грудь, наполненную воздухом, который он теперь использует единственно для испускания звука. Но не слышал ничего. Шлем, хвала Богу, хвала тебе, — само совершенство. И пусть все в зале дико
