«Альфа»
Московская область, Щелково-40
Красная лампа погасла, засветилась зеленая — и узкие дверцы кабины разъехались. Я сжал кулаки. Неисчислимое количество тахионов пронизывало меня, но ощущения подступавшей жары или покалывания в кончиках пальцев были ложными сигналами…
Проступили буквы табло: «Закройте глаза!»
Я послушно смежил веки. Инверсная вспышка полыхнула тут же, пробившись тусклой краснотой.
Моргнул. Выдохнул. Створки откатились со слабым щелчком, мгновенно подпуская к ушам множественный говор, а глаза просто терялись в знакомых и незнаемых лицах.
Киврин… Ядзя… Аллочка… Корнеев… Иваненко…
Рита.
Я рванулся, обрывая не начатые речи, мимо тянувшихся рук — и засмеялся счастливо, как в детстве, стоило Ритке метнуться навстречу. Мои руки безошибочно подхватили ее, обняли…
— Мишечка… Миленький… — нежный шепот опалял ухо.
— Прости, прости, прости! — заладил я, окуная лицо в гривку густых черных волос, пахнувших крапивой и любистрой. — Я дурак, я козел, я чмошник…
— Ты милый! — парировал родной голос. — Ты хороший…
Я смолк, притиснув Риту еще крепче. Глядел поверх ее плеча, и мало что видел.
Маленькая Марта в перекрашенных кудряшках сердито выговаривает Ромуальдычу, а седой гигант с умилением улыбается ей…
Настя, быстро обмахивая мокрые щеки ладонью, жмется к Ивану, а неутомимый «Иваныч» скачет вокруг…
Понурого Браилова в наручниках уводят двое молчаливых парней. Бледное лицо «Физика» искажено мукой жалости к себе, к человеку, который придуман…
Генерал Иванов жмет руку смущенному Щукину, а Лиза гордо сияет…
— Пошли домой.
Я гляжу в блестящие черные глаза напротив, ловлю тот прекрасный момент, когда в них разгорается темное пламя.
— Побежали!
Не верите? Мы реально бежали по коридорам Института Времени, взявшись за руки, и хохоча! Выдыхая иссушавшую тоску, вязкую печаль, ёдкие обиды…
Зеленого «Москвичонка» даже разогревать не пришлось — машинка трудолюбиво урчала на стоянке, дожидаясь хозяев.
Там же, позже
— А у меня скоро каникулы! — похвалилась Юлька.
Она сидела с нами вместе, и болтала ногами под столом.
— Везет тебе, — улыбнулся я, перехватывая Ритин взгляд — в ее зрачках кипел черный свет.
— О-о-а-ах! — очень артистично зевнула доча, жмуря лукавые глазенки. — Мам, я, наверное, пораньше лягу. Можно?
— Можно, можно, — ласково заворчала мама.
— Спокойной ночи, папуська! — нежные губки чмокнули меня в уголок рта.
— Спокойной, Юлиус.
— Споки ноки, мамочка!
Весьма правдоподобно изображая сонного ребенка, Юля поднялась к себе в спальню. А Рита мигом пересела ко мне на колени.
— Мне показалось… — неуверенно завела она. — Или Юльчонок понимает больше, чем полагается?
— Вошла в положение, — я чувствовал, как сбивается дыхание, а сердце колотится нечасто, но гулко, гоняя горячую кровь, и начал с Ритиных губ, порывисто целуя шею… Плечо… Ниже, еще ниже…
— Мишенька… — сорвалось в жаркой тишине, и камин здесь был ни при чем.
* * *
Мы так и залегли на диване, «слипшись, как пельмени». Девичья головка лежала у меня на плече, а я тискал Риту за «нижние девяносто», чтобы чувствовать тепло ее тела.
С галереи донеслось сдавленное хихиканье, и девушка забормотала, не поднимая головы:
— Нахалка…
— Ну, ей же интересно.
— Защитничек…
Я провел ладонью по изгибу Ритиной спины, и развел пальцы, погружая их в тяжелые, гладкие волосы. Свечи на столе погасли, и лишь огонь камина освещал гостиную — отблески языков пламени качались на стенах и потолке, сливаясь, тая и вспыхивая вновь. Иногда поленья трещали, пуская искры в дымоход, и тогда витавший смолистый дух прибавлял густоты.
— А Инка красивая… была? — прошептала Рита.
— Да такая же, как здесь. Ну… Может быть, чуточку ухоженней.
— Как же ты вытерпел, бедненький? В постели с красивой голой женщиной…
— А я тогда злой был, — усмехнулся я.
— На меня?
— На себя.
После минутного молчания девушка заерзала, будто притираясь, и ее губы защекотали ухо:
— Миш, приходи к нам на съемки. Ладно? Мне хочется, чтобы ты увидел, из какой руды добывают фильм…
— Ладно.
— Правда, придешь? — обрадовалась Рита. — Я скажу, чтобы тебе пропуск выписали! Это на «Мосфильме»… — она смутилась. — Ну, ты знаешь…
— Знаю.
Мой поцелуй можно было перевести примерно так: «Я всё помню, но это не имеет никакого значения — было, да прошло».
— А я тебя всё равно ревную, — девушка с вызовом приподняла голову, и ладонью провела по моему лицу. — Но есть способ унять мой «комплекс Отелло»…
— Какой, донна?
— Любить меня крепче… И чаще! Ай!
Я подхватил хихикающую Риту на руки, сграбастал и понес в спальню.
Всё было хорошо.
И даже лучше.
Суббота, 27 мая. День
Москва, улица Мосфильмовская
Всякой реакции я ожидал от себя, но вовсе не той, с которой приближался к «Мосфильму». Меня накрывало некое доброе спокойствие, полный внутренний отказ от негатива. Даже давний образ Инны, поддавшейся соблазну, приобретал в памяти снисходительно-игривый оттенок.
Вероятно, причиной тому служило «временное трудоустройство» Риты, уже откровенно скучавшей по работе в Госплане, но все еще сохранявшей интерес к кино. Впрочем, покажите мне красивую молодую женщину, которая добровольно откажется от съемок!
Для кого-то кинематограф — способ реализовать свои потенции или заявить о себе, для иных — средство добиться славы и денег. А зрителям — праздник. Хотя всё зависит от режиссера. От сценариста. От композитора. От актеров.
Вспоминаю «Иронию судьбы» — удали из фильма музыку Таривердиева, и шедевр обратится в проходную кинокартину.
А кем заменить Терехову в роли Дианы де Бельфлёр? «Собаку на сене» могла сыграть Чурсина или Мирошниченко — актрисы видные, но напрочь лишенные аристократичности. И тогда Яна Фрида ждала бы неудача…
«Лита Сегаль, расхитительница гробниц».
Удержит ли планку Гайдай? Должен, но… Впереди целое лето. Осенью станет ясно, успех выпал Леониду Иовичу и его разношерстной команде, или провал. Долго ждать.
А как волнуется и переживает исполнительница главной роли!
Наверное, именно поэтому я здесь. У меня полно дел в институте, но как не поддержать Ритку?
…Вахтер на проходной величественно кивнул, пуская меня в пределы «советского Голливуда».
Солнце припекало по-летнему, и я опасался духоты на студии, но под гулкими сводами таилась благословенная прохлада. Даже извечные киношные шумы доносились сдержанным фоном. Вполне возможно, что постановщики, намаявшись за зиму, устремились на природу, где натура цвела и пахла. А мой путь как раз обратный — в павильон за номером восемь.
Это было просторное помещение, задекорированное под колониальный стиль, берущий начало от мавров — арки, тонкие колонны, рельефный орнамент да богатые ковры. Всю эту полувосточную роскошь заливал яркий свет, и толпа народу, набившегося в павильон, четко делилась натрое — в фокусе камеры топтался Харатьян в образе бритого Че Гевары, перед ним выстроилась съемочная группа — осветители, звукооператоры, сам Гайдай, а все остальные почтительно жались к стеночке.
— Миша, я вас приветствую! — узнал меня режиссер, и затряс мою руку обеими своими костлявыми дланями. — Ах, ваша Рита просто чудо какое-то! Она играет с подлинным азартом, с настоящим вдохновением, словно живет в кадре!
— Риточка такая, — довольно улыбнулся я. — Если уж чем-то увлечется, то за край!
— Одно плохо, — приуныл Леонид Иович, — ту самую сцену с Олегом, постельную, вырезали… Уж как я бился за нее, за каждую секунду метража, но вежливые дяди из Госкино лишь стыдили меня, да увещевали — нечего, дескать, тешить, как они выразились, «площадные инстинкты»! Не подменяйте искусство интимом — вот в таком плане, в таком разрезе…
— Ну, с одной стороны, они в чем-то правы, — рассудил я, не слишком огорчаясь цензуре. — Вспомните «Маленькую Веру»! Разве зрители покупали билет на драму, на виртуозное мастерство оператора? Нет, они хотели услышать мат и в деталях рассмотреть бюст Негоды. Но это же не наш метод! Где человек — человеку?
Гайдай
