Вёсла почти доставали до берегов. Трифон сидел на корме, держа наготове крепкий берёзовый шест.
Когда лопасти вёсел в очередной раз запутались в прибрежной осоке, я кивнул Трифону.
— Давай!
Он опустил шест в воду и с силой оттолкнулся от песчаного дна. Шест в его руках задрожал и выгнулся. Лодка упруго пошла против течения.
Дмитрий Николаевич сидел на носу плоскодонки, с восхищением глядя на лес, который подступил к самым берегам Песенки.
— Нечасто бываете в лесу? — спросил я его, складывая вёсла по бортам лодки.
— Реже, чем хотелось бы, — вздохнул археолог. — И каждый раз поражаюсь.
— Чему?
— Ну, как же! Вот вы, Андрей, учитесь в Лесотехнической академии, верно? Значит, представляете себе, сколько живут деревья?
Я подумал и кивнул.
— Вот взять хоть эту красавицу!
Археолог показал на ель, которая росла на самом берегу речки. Ствол чуть ли не метровой толщины поднимался к небу на добрые тридцать метров.
— Вы представляете, сколько ей лет? Думаю, эта ель уже была взрослой, когда произошла революция. Может быть, она росла здесь, когда Пушкин сочинял «Евгения Онегина». Кстати! Вы знаете, что в Михайловском до сих пор растёт тот самый дуб, который Александр Сергеевич описал в предисловии к «Руслану и Людмиле»?
Археолог вздохнул и продолжал:
— Деревья являются свидетелями событий, о которых мы можем узнать только из рассказов или документов. А иногда они видят такое, что ни в каких документах не описано. Например, в Соединённых Штатах растёт такое дерево — секвойя. Она вырастает до гигантских размеров — больше сотни метров в высоту, и до семи метров в основании ствола. Зачастую эти деревья живут больше тысячи лет. Они были старыми ещё тогда, когда Колумб только плыл к берегам Америки. Представляете? Эти деревья пережили расцвет и падение великих индейских цивилизаций, приход белых колонизаторов...
— Ну, у нас таких старых деревьев нет, — улыбнулся я. — Разве что дубы, да и то вряд ли...
— А вот и нет, — неожиданно возразил археолог. — Возьмите для примера обыкновенный можжевельник. Это деревце растёт очень медленно. И зачастую возраст пяти-шести метрового дерева насчитывает около тысячи лет. Возраст самого старого спиленного можжевельника превышал две тысячи лет. Оно росло ещё до начала нашей эры, можете себе вообразить? В Риме правил великий Цезарь, на территории Шотландии сражались дикие племена скоттов и пиктов, ещё не зародилось христианство... А здесь, в глухой тайге уже рос маленький кустик можжевельника, которому было суждено пережить и Великий Рим, и нашествие варваров, и татаро-монгольское иго, и полчища Наполеона. Эх, если бы можно было увидеть то, что видели на своём веку некоторые деревья! Каким мощным подспорьем это стало бы для нашей науки!
Я только улыбался, слушая распалившегося археолога. Трифон мерно толкал лодку, не поворачиваясь к нам, но и в его бороде пряталась улыбка.
Наконец, нос лодки глухо ударился в камень.
— Приехали! — объявил я, перепрыгивая через борт.
Уровень воды был чуть выше, чем голенища сапог. Я добрёл до берега и крепко обвязал верёвку лодки вокруг склонившейся над рекой черёмухи.
— Ну, идите! Время у нас есть. Дмитрий Николаевич! Трифон покажет вам поляну. Постарайтесь осмотреть всё, что сможете — я не знаю, когда мы в следующий раз сюда попадём.
— А вы куда, Андрей? — с интересом спросил археолог.
— У меня есть одно важное дело на том берегу речки, — ответил я. — Это касается моей работы. Вернусь — расскажу.
Осторожно ступая по камням, я перешёл речку. Трифон с Дмитрием Николаевичем к тому времени уже скрылись в лесу на противоположном берегу.
Просто удивительно, как мне удалось собрать их вместе! Археологу ради этого пришлось на несколько дней задержать свой отъезд в Ленинград. Но он, не колеблясь, пошёл на обман начальства, только бы увидеть своими глазами заветную поляну, на которой сотни лет жили таинственные колдуны.
Пришлось ждать, пока Трифон оформит все бумаги. Тут ему сильно помогли Фёдор Игнатьевич и Георгий Петрович. Генерал решил все бумажные проблемы в Ленинграде, а председатель прописал Трифона в Черёмуховке.
Главный врач поликлиники в Киселёво только руками всплеснул, когда Трифон пришёл к ним устраиваться на работу. Да ещё и с просьбой направить его в черёмуховский медпункт.
Я отвёз Трифона со всеми бумагами в Киселёво, и на обратной дороге даже он не выдержал. Смеясь, рассказывал мне:
— Видел бы ты его глаза! Смотрит сквозь очки и так подозрительно спрашивает — а почему у вас перерыв в стаже? Чем занимались? А почему с вашей квалификацией — и к нам, в фельдшеры? Знаете, какая у нас зарплата? А какие трудности с жильём?
— А ты что? — улыбнулся я.
— А я отвечаю, как генерал советовал: мол, ездил на Север, добывал рубли. Да трудовую потерял в поезде. А предприятие переформировали, и теперь запрос непонятно, куда посылать. А фельдшером как раз потому, что в деревне вопрос с жильём решить легче.
— Так взяли тебя?
— А куда им деваться? — улыбнулся Трифон. — Фельдшер-то им нужен. Иначе медпункт закрывать придётся, а больных самим принимать в Киселёво. Из тамошних работников никто не соглашался в Черёмуховку ехать. После посёлка в деревню не хотят — не те удобства!
Трифон помолчал, улыбаясь, а потом вспомнил ещё.
— Смотрит на меня главный врач, очки пальцем поправляет и спрашивает:
— Пьёте, небось, много? Потому и не удержались во врачах?
— А ты?
— А я ему — характеристику из больницы, где раньше работал. А там — одни хорошие слова. Ох, и постарался твой генерал! Как он отдел кадров уговорил, ума не приложу.
В Трифоне появилась какая-то лёгкость. Словно он скинул груз, который много лет давил на него, и теперь с удовольствием распрямлял затёкшие плечи.
Крутя баранку, я подумал, что Георгий Петрович может уговорить, кого угодно. И почувствовал неловкость от того, что...
Я позвонил Георгию Петровичу и попросил его помочь Трифону с трудоустройством. Генерал не удивился, просто сказал:
— Хорошо, Андрей Иванович, конечно.
Затем перевёл разговор на охоту. Спросил — нет ли у меня в угодьях хорошей лисьей или барсучьей норы, чтобы Владимир Вениаминович мог потренировать своих фоксов.
Я обещал посмотреть. И вовремя вспомнил про нору, которую мне показывал ещё Жмыхин. Чёрт! Куда ни ступи — везде возникала тень этого человека.
Но раздумывать было не о чем. Перейдя Песенку, я повернул направо к озеру, чтобы вдоль берега выйти к оврагу. Я надеялся, что неплохо запомнил место, да и окрестности озера были мной исхожены уже порядочно. Хотя к норе я больше ни разу не ходил.
Чутьё и компас не подвели. Я вышел как раз к началу оврага и медленно пошёл вдоль него, стараясь держаться так, чтобы меня нельзя было заметить с противоположного склона.
Шёл я, не спеша, и при каждой возможности подходил поближе к обрыву под прикрытием кустов или толстого дерева. Важно было заметить нору, как можно раньше.
Наверное, я всё же прозевал бы её. Но мне повезло. Лисы часто выбрасывают землю из своих нор, чтобы выгнать паразитов. И в очередной раз я увидел на противоположном склоне кучку свежей земли, и насторожился.
Достал из футляра бинокль, лёг на землю и подполз к краю оврага. Чуть приподняв голову, стал внимательно высматривать вход в нору. И разглядел-таки его в густых зарослях ядовито-зелёного бурьяна.
Не очень приметная дырка в земле под упавшим бревном. Диаметром сантиметров сорок, не больше.
Интересно — лиса в норе, или нет?
Я знал, что постоянно лисы пользуются норой только когда выводят потомство. А в остальное время днюют под землёй только в плохую погоду, или от случая к случаю.
И снова мне повезло. Случайно отведя бинокль от входа, я увидел, как в нескольких метрах от основного лаза в воздух взлетела выброшенная земля.
Что за чёрт? Я всмотрелся и увидел, как в зелёных зарослях мелькнул рыжий бок. И снова комочки земли полетели в воздух.
