Так, Ваня. Надо остановиться. Ты как – сможешь сегодня домой не ездить? Переночуешь в своей комнате, на топчане, а я – у себя в кабинете, на диване. А завтра, с раннего утра – отшлифуем все до упора. К их приезду нужно показать товар лицом! – Илья с замученным видом, с растрепанной прической выглядел безумным профессором.
«В своей комнате… Кстати, мужики сторожа восприняли это пока формальное вселение – по-разному. Мироныч вполне спокойно, а вот Яков – с явным недовольством!»
- Ты, что же, сосед, надулся? Человеку жить негде, углы снимает. А мы – что не найдем себе потом угол, где приткнуться да ночь провести? Вон – сиди в библиотеке, да читай книжки разные, или газеты. Все умнее будешь! А отоспаться – и на утро, дома, сможешь! – Мироныч урезонил Якова, и тот промолчал.
Иван договорился с Миронычем, что потом нужно будет переделать стол, топчан, лавку, какой-никакой шкафчик соорудить, под всякое-разное – чтобы уже не бытовкой строительной смотрелось помещение, а жилым уголком.
Иван, по предложению сторожа, сбегал к тому домой, чтобы жена собрала им какой-нибудь перекус. Поужинали уже поздно, в комнате Ивана, попили чай, перекурили.
- Так… учиться тебе Ваня гитаре придется всерьез, тут уж я от тебя не отстану, - Илья говорил устало, но твердо, - а потом, к осени ближе… за аккордеон я тебя усажу!
- Это… к-х-к-х-а-а…, - Иван закашлялся, - это – зачем же… аккордеон? Я тебе что – музыкант, что ли? Да и… сложный же он!
- Ничего он не сложный… помаленьку-потихоньку… освоишь! И здесь – поможешь, и потом – в жизни пригодиться, и не спорь со мной! – вот так «тютя»! Я же говорил – начальник в нем прорезается! Мироныч лишь усмехался, дуя в кружку с горячим чаем.
- И вот еще… Песни завтра представлять будешь ты! – Илья смотрел на него своим близоруким взглядом. Но взгляд был… твердым, ага.
- А здесь-то – почему я опять? Кто из нас музыкант – я или ты? – Иван был возмущен, повернулся к коллеге-сторожу - вот так и живем, Мироныч! Все норовят на шею сесть и ножки свесить!
- Пойми, Иван! Я музыкант, конечно… Но – не певец. И они об этом знают. Зачем ставить себя сразу в заведомо проигрышную позицию. А ты что – ну да не певец, и что? Это и понятно. Ну – спел как мог, какие претензии? И, кстати, ты зря так говоришь – голос у тебя вполне приятный. Такой… немного на баритон походит, когда поешь. Ну – не оперный певец, само собой. Но… если бы с тобой позанимались наши преподаватели – вполне бы для эстрады подошел. Я, знаешь ли, и похуже голоса слышал. И ничего – выступали люди со сцены, да еще и апломбом! У нас, в культуре, знаешь какие типажи встречаются? Гонору, спеси – ого-го!
Они сидели с Миронычем на крыльце, курили, глядя на деревню. Илья уже давно ушел спать, а Ивану не спалось. Что-то не выходит у него жить спокойно, размеренно, как думалось. Ни одно, так – другое, все что-то – наперекосяк!
Было тепло, по-летнему ясное звездное небо над головой. И даже комары куда-то пропали. Огни в деревне были редкими. Тихо и хорошо. Лишь изредка то тут, то там погавкивали собаки во дворах. После такого нервного и утомительного дня – лепота! И мысли про Кир… так, не будем! Нет их, этих мыслей! Вот – лучше о Вере думать! Но думать о Вере мешал попыхивающий самокруткой рядом на крыльце, Мироныч.
- Ты слышь, паря, Тимофеич тут приезжал. Говорит – на днях привезут дрова, долготьем. Вот нам их пилить, а потом и колоть нужно. А то, чем топить-то столько печей зимой будем? Да и просохнуть им, дровам этим, надо! Времени-то теплого, сколько еще будет – ну месяц, полтора, не больше. Мы завтра с Яковом козлы собъем, под распиловку.
- Ну что ж… привезут – будем пилить, да колоть! Наше дело телячье…
Мироныч покосился на него, хмыкнул.
- А я вот, Осип Миронович, все спросить хотел… Как-то имя-отчество у вас… вроде – не здешнее. Отчего так?
Тот пыхнул самокруткой:
- Так я, паря, и не местный! Я ж – с Белоруссии, ну – это сейчас так называется. А тогда – с Виленской губернии, да.
- А как же вы тут оказались?
- Да как… революция, а потом – Гражданская… они ж здорово людей-то перемешали. Люди с севера на юг перлись, а кто – с востока – на запад, а кто – наоборот! Кто – воевал, а кто – от войны бежал. Всякое было…
- Я вот – в вёске своей жил, не тужил. Ну как не тужил… Бывало и потужить приходилось, да. Там же как – то недород, то еще какая чума на людей свалиться. Но ничего так – справно жили. Не хуже других. Дом у меня был, хозяйка да ребятишек уже двое. А потом – война эта… Не, меня так-то не призывали. Только уже на второй год, когда наши царские генералы уже и Польшу просрали, стали нас привлекать, мужиков, по обозной надобности. Фронт-то уже и недалеко от нас был. Не близко, конечно, но – и не недалеко. Хорошего в той повинности было мало – ну как крестьянину радоваться, у него же всегда забот, полон рот! А тут – вози то продовольствие, а то и снаряды-патроны разные. Раненых опять же – в тыл. Но грех говорить, и фураж лошадям выделяли, и самих, нас – кормили справно. Да деньжишек мало-мало подкидывали, да. Но все равно… не к душе все это было. Работа-то дома стоит! Ее кто за тебя делать будет?
- А потом… германец попер, попер – дуром прямо! Вот я и попал, как кур в ощип! Собрали нас, в очередь кто, и погнали на лошаденках – кто патроны везет, кто еду. На передовую, значит. А оттуда, чтобы порожнем не гонять – раненых. Ох и много же их было, ох много! Нам уже и те патроны – в радость казались! Они же, патроны-то, не орут благим матом, да и не мрут на каждой версте! Всё мы с мужиками тряслись, когда же это кончится?!
- А только сдали их в госпиталь – прискакал, значит, офицер и ну – уговаривать нас, что, дескать, еще бы ходку сделать.
