– Ладно, я с вами.
– Кто-нибудь еще хочет уйти? – Платонов обвел свою команду испытующим взглядом. – Скажите сейчас, я не держу.
Ганс упрямо помотал головой:
– Не по-божески бросать товарищей.
– Верность друзьям, смерть врагам, – рассмеялся Андреас. – А у меня здесь семья.
Остаток ночи и половину дня они провели в обсуждении плана действий.
– Это самое безумное предприятие из всех, о которых я когда-либо слышал, – сказал под конец Платонов.
– Зато единственно возможное, – ответил Сенкевич.
В полдень Энгель отправился в трактирный зал, узнать последние городские новости – нищие и воры знали о Равенсбурге все.
– Интересные вести, – вернувшись, сказал он. – Инквизиция объявила народу, что вервольф разоблачен, хотя еще и не найден. Угадайте, кого святые отцы сделали оборотнем?
– Некогда нам тут гадать, – рассердился Дан. – Говори давай. Меня, наверное?
– Нет, что ты. Народ может не поверить, ты же герой, в тебя ангел Божий вселился.
– Неужели мне была оказана столь высокая честь? – загордился Андреас.
– Ты отпрыск знатного рода, да и внешность у тебя для вервольфа неподходящая, слишком мелок. Ну а я тощий и незаметный, про меня забыли, – прищурился Энгель и указал на Ганса: – Вот он, наше новое исчадье ада.
– Не по-божески, – обиженно пробормотал здоровяк.
– Хорошо, что мы пришли сюда ночью, и ты был в плаще с капюшоном, – заметил Сенкевич. – Теперь можно надеяться, что местные обитатели не донесут на тебя инквизиторам. Отсиживаемся до вечера, там уже неважно будет. Все необходимое Клаус сейчас принесет прямо сюда.
– У меня осталось одно дело. – Платонов поднялся.
– Куда, капитан? Не свети личностью, ставишь операцию под угрозу.
– Мне нужно найти Настю. Скорее всего, ее готовят в жертвы.
– Но если так, прямо по ходу дела и разберемся. Ее ж на площадь выведут, вот и отобьешь.
– Я не могу так рисковать. – Платонов упрямо набычился.
– Ладно, понял. Что собираешься делать?
– Если жертва – она, ее должны держать в ратуше. В другом месте нерационально, придется доставлять к месту ритуала.
– Ясно. Не марай рук, капитан. – Сенкевич кивнул демонологу: – Клаус, разберись, как обычно. Не волнуйся, капитан, мои люди дело знают.
Альбинос, ворча что-то о бабах, чтоб они сдохли, вышел из комнаты. Ближе к вечеру вернулся с длинным мешком:
– Здесь лук и стрелы, лучшие, с серебряными наконечниками, все твои книги и чертежи, Гроссмейстер. И девка нашлась. Взяли мы слугу Инститориса, он сказал, ему приказывали носить горячую воду и еду в потайную комнату. Вход в келье его хозяина. Говорит, девка там.
– Где расположена дверь? И кто всем распоряжался? – тут же спросил Дан.
– Не успел сказать, чтоб он сдох. Вернее, сдох, на дыбе. Сердце остановилось.
Равенсбург не спал. Горожане привыкли ночью прятаться по домам, а уж накануне Дня Всех Святых – любому ребенку известно – нечисть заполняет улицы, бродят бесы и демоны, и сам Сатана прогуливается по земле. Но сегодня людей по приказу инквизиции согнали на ратушную площадь, посреди которой был возведен большой помост с шестью столбами, обложенными дровами и соломой. Его окружали ближние с факелами в руках, взад-вперед прохаживался палач. Перед крыльцом ратуши возвышалась кафедра для проповеди.
С ночного неба сыпался сухой снег, покрывал белой крупой камни мостовой, взвивался поземкой под холодным ветром. Площадь полнилась гулом возбужденных, испуганных, сердитых голосов: горожане ждали самой большой казни в истории Равенсбурга.
На крыльце появился Шпренгер в сопровождении охранника, неторопливо взошел на кафедру, оглядел толпу. Рядом встал Инститорис, вид у инквизитора был растерянный, он то и дело отирал со лба капли холодного пота. Шпренгер поднял руку, призывая к молчанию. Постепенно голоса стихли.
– Зло заполонило Равенсбург! – зазвучал над площадью его сочный баритон. – Зло пробралось в ваши дома и сердца, горожане! Зло проникло в души! Равенсбург – колыбель зла, его родина, его средоточие. Я сражаюсь мечом и огнем, с именем бога моего на устах! Я приношу ему искупительные жертвы. Сегодня ночь накануне Дня Всех Святых – время последней жертвы, после нее Равенсбург изменится, станет таким, каким он угоден моему богу.
Проповедь была странной, непохожей на те, что обычно произносились перед казнью ведьм. Слова ее тяжелыми камнями падали на души притихших людей, наполняя страхом и ожиданием неизбежного.
– Привести жертвенных агнцев! – приказал Шпренгер.
Брат Адольф спустился в подвал и вывел шестерых детей. Они брели цепью, связанные по рукам одной веревкой. Самому младшему мальчику было не более четырех лет, он шел последним, спотыкаясь на каждом шагу, и жалобно плакал.
Толпа зароптала. Равенбуржцы привыкли к казням, но такое зрелище было способно тронуть самую зачерствевшую душу. Раздались злобные выкрики, женский плач, кто-то требовал освободить детей, прозвучали даже угрозы. Шпренгер повелительно кивнул, ближние принялись теснить людей от помоста.
Плачущих детей между тем привязали к столбам, палач поднес факел к соломе. Площадь наполнилась воем, яростными воплями, люди рвались к помосту, сминая охрану из ближних.
– Жертва! – гулко выкрикнул Шпренгер, перекрывая рев толпы. – Я жертвую тебе, мой Бог!
Эти слова стали знаком для ближних: обнажив мечи, они бросились на горожан, рубили направо и налево, не разбирая – мужчина перед ними или женщина, взрослый или ребенок. Воины Христовы словно сами были одержимы демонами, против которых всегда сражались – на лицах застыли гримасы слепой ярости, глаза горели, как у диких зверей. Люди в панике кинулись бежать, образовалась давка, теперь уже обезумели все: прорывались сквозь толпу, падали, наступали на лежащих. Кто умел – кулаками расчищал себе дорогу, те, кто послабее, ползли на четвереньках по трупам, которые множились на земле. Плач, мольбы о помощи, крики боли слились в один многоголосый вопль. Ближние продолжали убивать – безжалостно, с алчностью голодных волков, дорвавшихся до беззащитного стада.
– Я жертвую тебе, жертвую, мой повелитель! – орал Шпренгер, указывая то на помост, где пламя подбиралось к ногам детей, то на безобразную бойню вокруг него. – Ты, кто восседает под древом смерти, ты, кто звонит в колокола боли, и имя им – семь смертных грехов!
Его лицо изменялось: вытягивалось, удлинялось, превращаясь в волчью морду, из-под утончившихся губ показались огромные клыки, в глазах вспыхнули желтые огни. Тело выламывалось, корежилось, приобретая иную форму, покрывалось серой шерстью, одежда трескалась по швам под напором мощных звериных мускулов. Городу явился настоящий вервольф.
Инститорис вцепился ногтями в пухлые щеки, раздирал их, не сводя жадного взгляда с творящегося на площади безумства. Лицо его пошло буграми, из-под кожи проступила сеть черных вен. Брата Адольфа корчило и скручивало – с лица широкими полосами слезала кожа, из-под нее вырастала твердая блестящая чешуя, нос расплющился, рот растянулся в безгубую пасть, на руках отросли длинные когти.
Камни мостовой стали алыми от крови, люди поскальзывались на ней, падали и больше не вставали, пригвожденные мечами. Ближние, в пропитанной красным одежде, врубались все глубже в толпу. Многие горожане, онемев от ужаса, даже не пытались бежать, с жертвенной покорностью ожидали смерти.
На площадь слетались мухи. Их становилось все больше. Черные рои кружились высоко над помостом, на котором горели несчастные дети, облепляли трупы на площади, пировали на кровавых лужах.
– Ты, кто был первым ангелом в первых небесах, которые назывались Beelzeboul! Ты, кто управляет всеми в Тартаре! Ты, в дар кому сжигают детей! Я принес тебе жертву, мой господин! Я покрыл кровавым знаком твоим этот город! – провыл Шпренгер. – Явись мне, покажи божественный лик!
Пламя костра взметнулось к небу ярким высоким столбом, пожирая останки детей вместе с помостом. Дерево прогорело и рухнуло, мостовая вокруг помоста вспучилась, взбугрилась, выстрелила вверх окровавленными камнями. В оголенной земле образовались ямы, из которых лился странный, зеленоватый свет. Они стремительно расширялись, сливались, срастались в один большой провал. Вскоре туда, взорвавшись напоследок снопом искр, ухнул помост. Воронка разрасталась, ползла во все стороны, осыпалась краями, хороня без разбора и мертвых, и живых, и жертв, и палачей. Площадь таяла, исчезала, из-под земли вырывались все новые тучи мух, густой пеленой застилали небо, заглушая жирным жужжанием крики умирающих.
Воронка добралась до крыльца ратуши и остановилась, сыто отрыгивая мушиные рои, словно обжора, раздумывающий, хватит ли ему съеденного для насыщения.
– Ты, кто свергает королей, заключая союз с тиранами! Ты, кто дает каждому человеку собственного демона, чтобы тот верил в него и был обманут! Ты, кто возбуждает избранных к желаниям грехов, ересей и беззакония! Ты, кто склоняет к разрушению! Ты, кто вдохновляет на зависть убийство и войны! Ты, кто собирается уничтожить мир! Ты, кому сотни лет поклоняются люди! Ты, имена которому Баал-Зебул и Вельзевул! Жертва принесена, Вельзевул! – выл и ревел Шпренгер, простирая руки к провалу. – Явись ко мне, повелитель мух!
