по сторонам, подмечая детали.
На подоконнике стояла трехлитровая банка соленых груздей. Очевидно, та, за которой он в погреб лазил.
— А где грибочки собираете? — поинтересовался я, кивнув на банку.
— Так, эт самое, в леске, что за кирпичным заводом. Отсюда недалеко. Люблю я это дело, — оживился Березкин, обрадовавшись возможности поговорить на отвлеченные темы.
— Обожаю грибы, — улыбнулся я. — Бабушка всегда их солила. С детства помню их вкус. Хрустящие, с укропчиком и перцем-горошком. А у вас еще есть в погребе грибы? Может продадите мне? Я вам хорошо заплачу.
— Так берите эту банку, — ответил Петя.
— Как-то не хочется, — поморщился я. — Пока вы за ней в погреб отлучались, ваших соседей убили. Не полезут мне в горло такие грибочки. Пять рублей за банку вам даю. Согласны?
— Идет, — радостно закивал Березкин.
— Только, если можно я сам выберу банку. Чтобы без лишней мути и взвеси был рассольчик, и люблю, когда укропа внутри побольше.
— Так мне что же, все банки вам вытаскивать?
— Ну зачем, я с вами в погреб спущусь. Вы же не против?
— Нет, конечно, он тут недалеко. Во дворе в сарае выкопан.
— Вот и отлично, — я закончил откатывать, — мойте руки и пойдемте за грибочками.
Пыльный и ветхий сарай встретил нас завалами хлама и обломками старых досок. В углу виднелся лаз. Березкин вручил мне фонарик в прямоугольном корпусе из штампованного металла с выдавленной надписью «Ленинград», а сам взялся за ручку деревянного люка. Приподнял и откинул крышку в сторону. Из черных недр пахнуло сыростью и прохладой. Мы спустились по приставной лестнице. Пара ступенек отсутствовала. Вместо них лишь прогнившие обломки. Я осторожно спустился за алкашом и осмотрелся. Обычный погреб. Стены выложены белесым от плесени кирпичом. Вдоль стен полки под разносол. Но сейчас, как, впрочем, и всегда, они почти пустые. Только на одной примостились пузатые банки с грибами.
— Вот, выбирайте, — Березкин с довольным видом широким жестом указал на соленья, будто это были золотые слитки, как минимум.
Но грибы меня мало интересовали. Я щупал лучом стены и лестницу. Вот и гвоздик. Торчит из лиственной балки.
— Об этот гвоздь вы поцарапались? — будто бы из любопытства спросил я, осветив ржавое острие.
— Об него заразу, — закивал Березкин. — Осторожнее, сами не напоритесь.
Я прикинул рост Пети и высоту расположения гвоздика. Не сходится. Об гвоздь можно макушку только оцарапать, но никак не скулу.
Я посветил в лицо Березкину и шагнул, придвинувшись к нему в плотную.
— Покажи рану, — неожиданно проговорил я голосом, полным металла.
— Зачем это? — Петя попятился. — Берите грибочки и уходите…
Я уцепился за кусочек пластыря на его лице и резким движением оторвал.
Березкин ойкнул и схватился за скулу. Там действительно была царапина.
— Руки убрал! — рявкнул я и схватил одной рукой его морду, а второй светил на повреждение. — Темнишь, ты товарищ Березкин, гвоздик высоковато расположен, да и царапина не линейная, как от острия. Смазанная, будто ногтем заехали. Значит, говоришь, баба Шура боевая была? У нее под ногтями судмедэксперт чью-то засохшая кровь нашел (наверняка этого я не знал и выдал предположение за факт), на экспертизу возьмем. И посмотрим, чья там кровь. Куда икону дел, падла? В печке сжег, чтобы подозрения на старьевщиков напустить? Хитро придумал. Неслабо для алкаша. Видно раньше ты не всегда таким был, может, даже и высшее образование у тебя есть. Опустился просто.
Я не давал опомниться подозреваемому и продолжал его прессовать:
— Только одного ты не учел, Петя, — я, когда тебе пальцы откатывал узор папиллярный больно знакомый увидел на твоем указательном. Такой же узор обнаружен на запястьях у убитой. За руки ты ее хватал получается.
Тут я, конечно, накидал немного фантастики. С кожных покровов трупа криминалистика семидесятых изымать следы рук пока не научилась. Да и в полевых условиях это трудно сделать, и тем более навскидку определить совпадение узоров.
— Я не хотел! — Петя поплыл и задергался. — Это все ведьма виновата. Карга старая! Тетя Шура! Она нас с Пашкой гоняла! Житья не давала. А он друг мой был!
Я отпустил Березкина и процедил:
— Рассказывай, как было.
— Пашка позвал меня получку отметить, — Петя всхлипывал. — Мы сидели выпивали. Тут заявилась его мать и давай меня костерить, что, мол, паскуда такая, его сына спаиваю. Слово за слово, я выпивши был, не выдержал и послал ее подальше. А Пашка, дурень, вступился вдруг за нее. За табурет схватился и махать им начал. Он, когда пьяный, дурак совсем. Но мать любит и слушается, хотя она ему всю жизнь испортила. Всех баб отвадила, хотела, чтобы до самой смерти сынок только ее был. На меня злость такая накатила. Он из-за ведьмы на друга с табуреткой кинулся. Голову проломить грозился! Не знаю, что на меня нашло, только я нож со стола схватил и первым его ткнул. Он не падал, что-то кричал, я бил еще и еще. Тут карга старая на меня кинулась, в морду вцепиться хотела. Я и ее ударил. Сколько раз не помню. Она на кровать упала и захрипела, а я убежал…
В комнате своей заперся и трясся. Потом в себя пришел, в коридор вышел. Тишина. Никто из соседей не прибежал на шум. На работе все были. Тогда я подумал, что можно на старьевщиков все свалить. Пашка рассказывал, что недавно приходили к нему двое и икону просили продать. Он бы и рад был от нее избавиться, да мать побоялся.
Я икону схватил и в печку. Щепок немного подкинул и газетки. А потом побежал и милицию вызвал.
— Молодец, Березкин, что признался, чистосердечное зачтется тебе, — успокоил я его, хотя знал, что ему вышка корячится. — А нож куда дел?
— Дома спрятал. В печке он все равно бы не сгорел.
— А теперь, Петр Васильевич, иди и расскажи все то же самое следователю. Скажи, что совесть замучила и решил сам сдаться. Явку с повинной оформят. И покажешь им, где нож спрятал. Понял?
— Понял, — кивнул Березкин, размазывая слезы. — А как вы догадались?
— Про что?
— Что
