Ромашка. Скромно, но со вкусом. Имя — Кира. Опять-таки для Ромашкиной было бы логично быть Наташей, например, ан нет. Фамилия непритязательного полевого цветка, а имя — от великого персидского царя династии Ахеменидов, безжалостного завоевателя. Очень подходящее имя для валькирии.
— Запомню — обещаю я ей: — а скажи мне, Кира Ромашкина, можно ли у вас на кухне покушать да с собой немного взять? А то меня на гауптвахту посадили, не знаю доставят ли ьуда ужин или нет…
— Божечки! Да кто вас на губу-то посадил⁈ — она прижимает ладошки, испачканные в белой муке к своим щекам: — за что⁈
— Начальство — пожимаю я плечами: — видать было за что.
— За то, что он пытался следовательнице из СИБ под юбку залезть! — раздается громкий голос откуда-то позади и валькирия Ромашкина Кира — давится воздухом и выпучивает глаза. Сидящие за столом люди — замолкают и поворачиваются ко мне, суетящиеся на кухне валькирии — прекращают свою деятельность и замирают на месте, больше похожие на соляные статуи. Словно вот сейчас гусар фон Келлер скомандовал «Морская фигура замри!» и все замерли.
— А я думал, что ты на гауптвахте сидишь — поворачиваюсь я к своему другу. Гусар — бледен, но усы у него залихватски закручены вверх, рука больше не висит на повязке, все с ним нормально, пуговицы на мундире блестят, вот только сабли на поясе нет, как и кобуры.
— Сижу — моргает он: — как есть сижу, Володенька. Мне старый хрыч пятнадцать суток вкатил. Дескать, моральный разложенец, бабник и алкоголик. Ну… сперва десять, а потом я спросил, а кем гусару быть как не бабником и алкоголиком — ну мне сверху еще пятерку набросили. Девочки, а чего тут пожрать есть? Потому как мне в камеру еды не носят, совсем мерзавцы от рук отбились…
— А вот нечего вне очереди лезть. — тут же откликается Ромашкина Кира: — ужин в семь. Нечего тут кусочничать ходить.
— Не любят меня валькирии — грустит фон Келлер: — а в лейб-гвардии с довольствия списали. Сдохну-с…
— Вы бы не приставали к девочкам, никто бы вас не обделял, а второго дня еще и спирт у нас унесли, а это НЗ — отрезает валькирия Ромашкина и тут же, совсем другим голосом обращается ко мне: — а вам, Владимир Григорьевич мы с собой завернем. У нас и после обеда осталось и еще колбаски да краюху хлеба… и… Иванова!
— Да? — поднимает голову одна из валькирий, с кудрявыми волосами, курносая и с веснушками по щекам.
— Бутылочку коньяка заверни в пергамент, чай скучно будет Владимиру Григорьевичу на губе сидеть… — говорит Ромашкина и вторая валькирия — кивает и тут же исчезает за пологом.
— Армаганьяк — поднимает палец вверх Ромашкина: — а не шустовский. Все одно у Шустова не умеют коньяк делать, армянский пятилетний, в старых бочках настоянный. А у Шустова норовят дубильный порошок подсыпать.
— Клевета! — возражает гусар: — вот не надо на шустовский тут бочку катить! Да, виновен, каюсь, приставал к валькириям пару раз, но это же только из благих побуждений! Однако же в вопросе алкогольном, милая барышня, я вам не позволю пальму первенства надо мной одержать! Я, между прочим — пьяница со стажем, пивал я в домах высоких, да на балах разных! И шустовский коньяк вплоть до императорского дворца на столах стоял!
— Вот прямо на приеме у самого императора были? — спрашивает Ромашкина, заинтересовавшись и облокотившись на высокий стол. Я заметил на ее щеках белые следы от муки, четкие такие отпечатки ее ладошек.
— Ну… не то чтобы у самого императора. Но рядом-с. — уточняет гусар: — хаживал я по приемам и ассамблеям, хаживал-с.
— А вот Константин Георгиевич говорит, что шустовский слишком резкий, а армаганьяк — мягкий — прищуривается Ромашкина: — и потому шустовский только всякие пижоны молодые любят, а кто настоящий мужчина… тот армаганьяк пьет.
— Ээ… — не нашелся что сказать гусар и полез пятерней «в гору» — затылок почесать, да вовремя спохватился и руку опустил: — ну так… на вкус и цвет…
— Вот! — из небытия возникает валькирия Иванова со своими кудряшками и веснушками и кладет на стол пергаментный сверток: — армаганьяк! С лейб-гвардией поменялись на мясо. Они тоже пробовали на охоту съездить, да только кто ж на лошадях охотиться тут? Распугали всю дичь, медведя старого из берлоги подняли да застрелили, а кто такое мясо есть будет? Он старый, вонючий да червивый. А у нас девчонки тихонько сходили, двух косуль принесли. За одну нам гусары две бутылочки и сообразили…
— Так что — у вас одна останется? — спрашиваю я: — не, оставьте себе, не насколько я уж и выпить хочу.
— Володя! — поднимает руку вверх гусар фон Келлер, словно призывая небеса к себе в свидетели: — Володя, зачем ты так говоришь! Ты же не один на губе сидеть будешь! Володя, бери, пока дают!
— И как вы с ним будете на губе вместе сидеть… — качает головой валькирия Ромашкина: — как он вам надоест, да бутылка кончится — вы Пахома присылайте, я вам еще достану. А… вот и каша с мясом, я вам котелок с собой дам, вы потом вернете, хорошо. И… колбаски, хорошая колбаса, местного копчения. А хлебушек свежий, с утра пекли.
— Положительно, везунчик ты Володя — вздыхает гусар: — мне бы так. И барышня Вероника на тебя западает. Ей-богу на дуэль тебя вызову. Хотя… ты ж меня угробишь. Ногу там оторвешь… а как гусару без ноги?
— Ты бы меньше болтал, Леон, глядишь и пользы было бы больше — ворчу, я пытаясь сгрести в кучу и унести с собой все, что тут для меня Ромашкина на стол выложила.
— Гвардии лейтенант Уваров! — раздается в палатке, и я вздыхаю. Когда обращаются вот так вот, через «гвардии лейтенант», значит, что не просто поздороваться или там приятного аппетита пожелать. Значит служба, а я только-только продуктов набрал. И так обед пропустил со всеми этими СИБ, а потом разборками у Троицкого.
— Что такое? — поворачиваюсь я. Точно, младший чин из лейб-гвардии стоит, меня глазами ест.
— В Штабную палатку, срочно! — говорит он: — немедленно!
— Вот только что оттуда, чего им еще надо… — ворчу я и оглядываюсь на кучу продуктов с завернутой в пергамент бутылкой коньяка. Армянского. Пятилетнего.
— А ты… ступай, Володя — ласковым голосом говорит фон Келлер: — ступай, раз служба. А я вещички твои до гауптвахты как раз и донесу. И колбасу и коньяк — все донесу.
— Вот же… — вздыхаю я: — когда-нибудь меня в покое оставят?
В штабной палатке было необычно тесно и если раньше при моем прибытии на меня обращали какое-то внимание, то на этот раз никто даже ухом не повел. Все были заняты, или, следуя армейской поговорке — изображали жуткую занятость и активность. В палатке
