пробеги он рядом! Да и она, что та горлица, все ворковала, да по сторонам не оглядывалась! Ты смотри, паря, городским-то голову можешь и дурить, а вот ежели ты так с нашими деревенскими девками кружить начнешь, то – парни тебе быстро голову-то под крыло загнут-завернут! Или – батька ейный, или братовья! Смотри, остерегайся! Тут, в деревне, это сладкое дело-то – шибко опасное выходит! Я и сам, в молодости, бывало, ох и куролесил, ох и дурогонил! Ну, бывало, что и отхватывал, не без этого! Иной раз вспомню – аж ребра ноют, как мне тогда ума вкладывали! Как только башку не стряхнули, с блядками этими! – Мироныч крутил головой и весело хмыкал.
Уже в первый день этой каторги, к вечеру, Ивану хотелось сдохнуть, от этих дров! Сначала – стой раком, тягая пилу туда-сюда. И ведь руку не сменишь – пилят-то рабочей рукой, а она у него только правая. Попробовал пилить левой, но быстро понял, что – ни хрена не получится! Пила ровно не шла, все норовила пойти винтом, оттого не шла в распил, а лишь елозила да дергалась.
Они менялись – двое пилят, один – рубит уже напиленные чурки. Еще он был очень «благодарен» Тимофеичу – ведь именно он припер эти дрова с Лесобиржи. Несколько «захаров» пришло груженными сюда! Яков сразу определил то, что Иван слету и не заметил! Мужик мельком глянул еще на первую машину, когда она разгружалась:
- Тьфу ты, блядь! Одни комли привезли! Упиздякаемся мы с ними! Это ж кому спасибо-то сказать, за такие дровишки?
- Да ладно тебе, Яша! Глаза бояться – руки делают! Зато – комлистые, они жаркие! – Мироныч был настроен более оптимистично.
- Вот что ты за человек, Осип! Какой, на хрен, руки делают?! Вот поотшибаешь руки эти колуном, когда тюкать все это начнем, вспопашешься!
Но и правда – делать было нечего, надо как-то эту хрень побеждать!
Яков был прав, комлистые чурки, то есть – пиленные из кряжей, ближних к корню дерева, кололись плохо! Тем более, хлысты эти были не из свежего спила. Где-то уже полежали, «подвялились», как сказал Мироныч. Так что Иван даже не мог сказать – что было более тяжким – пилить лес на чурки, или колоть неподатливые чурки колуном!
Пять дней! Пять дней ухайдакали они втроем на это дело! А потом, еще и таскать и складывать уже поленья – в сарай! Как прикинул Косов, получили они, примерно, шестьдесят кубометров дров. Мироныч еще и сомневался – как бы маловато не было, на зиму-то. Все же – шесть печей топить, если не считать маленькую, в ивановой каморке.
Периодически к ним подходил Илья, пытался что-то сказать, но глядя на выразительную морду Ивана, старался уйти.
Второй день был еще более тяжким! Казалось, что болело все тело! И похрену, что он каждый день интенсивную зарядку делает. Болели ноги, болела спина, болели отбитые колуном руки.
Лишь на третий день Ивану стало полегче. Толи он втянулся, толи уже боль так притупилась, стала привычной.
Мироныч еще и подкалывал, дескать, попробуй-ка «християнского» труда. Яков пытался тоже вначале гундеть на него, что плохо пилит, неумеха, рукожопый. Но Мироныч видно шепнул мужику, что Иван – детдомовский, потому и научится всему этому было негде.
Но все когда-нибудь кончается. Перепилили и перекололи они эти дрова! И поленницы теперь стояли в сарае ровные, аккуратные. Теперь Косов знал, что нужно сделать, чтобы человек испытал катарсис! Именно он, этот «сис» его и накрыл, когда он вышел из сарая, отнеся очередную пачку поленьев, а Яков вдруг скинул «верхонки», выматерился и сказал:
- Все! Пиздец! Шабаш!
«Не верю! Эта хрень не должна была кончаться! Это – наказание, а не «християнский» труд!».
Потом они пошли к Миронычу, где уже была вытоплена баня, и там Иван подвергся жесточайшему истязанию этих двух извергов! По очереди они «охаживали» его вениками, то березовыми, то – пихтовыми. Похоже, им доставляло удовольствие, смотреть на его физиономию при экзекуции.
- А ты силен! – протянул Мироныч, когда они в третий раз вышли из бани, и сидели на лавке, - мой пар только я сам, да вон – Яков вытерпеть и можем! А уж венички наши и моего зятя заставляли убегать из бани, а он-то у меня орясина – та еще!
Но Иван не очень хорошо воспринимал все эти слова. Казалось, что и зрение у него было странное, тоннельное. И краски окружающего мира как-то померкли. Пришло отупение.
Потом сидели за столом, ели какие-то блюда, приготовленные хозяйкой, супругой Мироныча. Мужики подливали себе и Косову самогона, на что хозяйка даже заворчала на них – «чего парня-то так накачиваете? сами-то пьянчуги со стажем!».
Он помнил, что в итоге он хотел сам дойти до клуба, где и намеревался упасть на свой топчан и помереть, но Мироныч все же проводил его.
Утром Иван проснулся и долго лежал, уставившись в потолок над топчаном, пытаясь понять – помер он, или еще нет? Или все это сон? А дальше «будильник» его убедил, что никакой это не сон, и даже – не тот свет, и что жизнь продолжается. И что если он сейчас не встанет, и не пройдет до «удобств» то либо мочевой пузырь его лопнет, либо он уподобиться грудничку, писающему в пеленки, и пускающему пузыри.
По возвращению его из «будки раздумий», выяснилось, что жизнь-то – не так уж и плоха. И помирать ему – рановато. И что есть такие приятные «моменты», как Вера. А еще приятный «момент» - Варя, который ему необходимо еще изучить и освоить!
Да, жизнь продолжалась! И это было – хорошо!
Вся последующая неделя была не менее напряженной, пусть и не такой физически тяжёлой, как предыдущая.
Настала пора получать для библиотеки и перевозить в клуб книги, журналы и газеты. Своей подписки у клуба еще не было, как и его самого – по факту его еще не открыли. Вот и пришлось собираться со всего города подшивки газет и журналов. Илья ругался, что отдают по принципу – «на тебе Боже, что нам не гоже!». Примерно так же дело обстояло и с книгами – отдавали из различных фондов списания, запасников и прочей хрени. Новые книги тоже были, но их часть была очень незначительной.
Иван подсказал Илье, что стоит посмотреть и на разных складах, куда свозили из библиотек разную макулатуры –
