Тоже можно сказать и о Джанибеке. Вернись он в Стамбул, ничего кроме заключения или яда его не ждёт. Ну, или шелковая удавка от Шахина. Тоже так себе вариант. Поэтому ведет себя спокойно, неудобств не причиняет, чего никак нельзя сказать о его дальней родственнице. В смысле, о Юльке.
Сам виноват, проговорился. Вот бывший хан «племянницу» к себе и забрал. Типа отомстил за Салиху. Я к слову, собирался оставить Юлдуз в Азове. Девка она, конечно, не плохая, только не люблю я ее. А так молодая еще, нашла бы свое счастье. И вот вам здравствуйте! К ханскому шатру хоть не подходи. Сидит с постным видом, только глазами жалобно так смотрит, а мне ей и сказать нечего. Иногда песни грустные поет, подыгрывая себе на какой-то восточной балалайке. Тогда вообще хоть в петлю лезь.
Не иначе, наказывает меня Господь за распутство.
А на груди все также покоится письмо от Алены.
Здравствуй мой милый.
Вот уж кой месяц прошел, как мы в разлуке. Все глаза уже проплакала, тебя вспоминая. Была бы моя воля, птицей бы обернулась и полетела к тебе, только бы рядом быть. Иной раз ни спать, ни есть не могу, только о тебе думаю. Знаю, грех это, да только ничего с собой поделать не в силах. Ездила и по монастырям, и по святым местам, да только не отпускает меня хворь сия. Ничего не страшусь, ни гнева Божия, ни молвы людской, лишь бы с тобой быть. Хоть рабой, хоть служанкой черной, только не гони.
Намедни святейший патриарх большую службу устроил о даровании победы христианскому воинству, а я одно молилась, чтобы пули вражьи или стрелы тебя миновали. Ибо если ты голову сложишь, то мне и жить незачем.
Брат Никита Иванович весь в делах. То в Думе, то в приказах. Во все вникает, дабы твоей государевой казне ни в чем порухи не было. Иной раз, и по целым дням с ним не видимся, кроме как в церкви, когда о твоем царском здравии всем святым молимся.
А дочери твои, слава богу, здоровы. Евгения с Марфой книжные премудрости постигают, так учителя на них не нарадуются. Говорят, весьма разумные девочки растут. Катюша мала еще, а уже сама бегает. Мамки да няньки за нею еле поспевают. Приехал бы, порадовался на них. Правда, по царевичу Дмитрию скучают, да по Петруше еще. Как узнали, что они своевольно сбежали, обещались вдругорядь и сами так сделать. Я уж им посулила, что батюшка как вернется, подарков богатых привезет, да разрешит гулять с подружками.
Ты только вернись к нам.
На том подписуюсь верная раба твоей царской милости княгиня Елена Щербатова урожденная Вельяминова.
Выехали рано, едва успев отслужить заутреню. Перекрестившись, я вскочил на подведенного мне коня. Следом за мной последовали Митька с Петькой. Им, конечно, выбрали животных поспокойнее, но ребята уже почти взрослые и в седлах держатся уверено. Пусть народ видит, что царевич в седле сидит крепко, а стало быть, и в государстве все в порядке будет.
Коней, к слову, много и лучших из них, самых отборных аргамаков, проведут сегодня вместе с прочей добычей. По нынешним временам, народ в лошадях разбирается лучше, чем в будущем будут в лимузинах и спорткарах. Так что пусть смотрят и восхищаются.
Охранять нас будут как обычно ратники Михальского, во главе с самим новоиспеченным генералом. Так же рядом фон Гершов и решивший к нам присоединиться герцог Вильгельм. Он, конечно, к победе над крымцами отношения не имеет, но пусть.
Следом понесут захваченный в Крыму паланкин, на котором я передвигался, пока был ранен. Я решил взять его с собой, уж больно богато украшен. Отдам потом в Казенный приказ, для коллекции будущей «Оружейной палаты». Пусть историки будущего поломают голову, откуда он тут мог взяться?
Вдобавок ко всему, несут паланкин почти два десятка негров, которые в Москве до сей поры не часто встречались. Собственно говоря, уроженцев жаркой Африки среди них ровно три человека. Еще несколько мулатов и не то индусов, не то тамилов. Остальные просто сильно загорели под жарким Таврическим солнцем. Корнилий хотел для пущей достоверности им физиономии дегтем вымазать, но я велел ему не заниматься ерундой. И так красиво.
Ну, а народу все равно развлечение — арапы царя Ивана! Следом на закрытых возах везут добычу. Говоря по совести, половина телег идут почти пустыми, для создания видимости несметного количества богатств. Но, поскольку, почти никто об этом маленьком секрете не знает, выглядит все очень внушительно.
Первыми шагают в общем строю мекленбуржцы. Впереди пикинеры в немного помятых, но при этом начищенных кирасах и шлемах с пестрыми флажками на древках. За ними мушкетеры и гренадеры. Примерно в таком же порядке за ними следуют солдатские полки. За ними стрельцы с бердышами на плечах. Хотел было прихватить с собой Панинских морпехов, но потом не стал. Не те времена, чтобы туда-сюда кататься ради парада. К тому же у них и в Азове с Керчью дел хватает.
Самого Федора жду в Москву зимой вместе с походной станицей от Донских казаков и посольством с изъявлением верности от Шахин-Герая. Награжу и, пожалуй, что назад отправлю.
Ну и, конечно, кавалерия. Драгуны, рейтары, черкесы из полка, что был собран в Кафе из получивших волю рабов. Дворянские сотни с копейщиками в первых рядах. Все на хороших лошадях, благо в них теперь недостатка нет.
Последней двигается артиллерия. Сначала батареи единорогов, а потом трофейные пушки. Большие, малые, медные, бронзовые. Прихотливо украшенные фигурным литьем и почти без украшений. После парада их выставят на Красной площади, чтобы народ смог вдоволь полюбоваться, а потом отправят в пушкарский приказ. Одни оставим в арсеналах, другие отправим в переплавку.
Кстати, обязательно прикажу отлить в честь победы новые колокола и пущу слух, что металл брали из захваченных у нечестивых агарян пушек. На самом деле, пушечные сплавы не слишком годятся для колоколов и наоборот, но легенда будет красивая.
Москва уже была совсем близко. Более того, можно было разглядеть выехавших к нам навстречу патриарха вместе с клиром, и депутацией от боярской думы во главе с Никитой Вельяминовым. Еще немного и выстрелят пушки, а затем ударят во все колокола, но по нашим рядам вдруг стали разносится не соответствующие торжественности момента смешки.
— Кто ще шмее, пся крев?[1] — выругался перешедший от волнения на польский Михальский.
— Что там еще? — небрежно обернулся я, и едва не расхохотался сам.
Как оказалось, из поля нам на встречу выскочил молодой заяц-русак и, увидев наше воинство, застыл в нерешительности. Вид его был при этом так потешен, что от улыбки не смогли удержаться даже самые суровые воины.
— Шалоный заяц[2]!
— Как ты сказал? — нахмурился я, что-то припоминая.
— Дурной заяц, ваше величество. Говорят это плохая примета!
— Государь, — звонко воскликнул Петька, выхватывая из притороченного к седлу саадака лук, — позвольте я его подстрелю?
— Или я, — поддержал его порыв царевич.
— Нет! Не сметь!
— Но почему?!
— Знаешь, Казимеж, — хмыкнул я, не обращая внимания на возмущения пацанов, — примета и впрямь так себе, но чтобы она сбылась, надо еще этого зайца съесть. Поэтому, давай его просто отпустим.
— Вы думаете? — удивился Корнилий, что я назвал его прежним именем.
— Поверь мне, я знаю, о чем говорю! И поэтому, — обернулся я к всё ещё пребывающему в прострации косому. — Ну-ка, пошел вон отсюда!
Обалдевший зверёк как будто услышал меня и, развернувшись, стреканул прочь, будто от нечистой силы.
— Беги лопоухий! — заулюлюкали ему вслед ратники.
— А вот теперь можно ехать.
[1] kto się śmieje, psia krew — Кто смеется, сукины дети? (польск.)
[2] szalony zając — сумасшедший заяц. (польск.)
Эпилог
Зима семь тысяч сто тридцать первого года [1622 от Р.Х.] прошла на Руси спокойно. После удачного похода царя Ивана на Азов никто не рисковал тревожить ее пределы. И мир после него длился долгие и долгие годы. После кровавой и кончившейся по большому счету ничем битвы с турками Речь Посполитая притихла и не рисковала грозить войной своему восточному соседу.
