Поздно.
Будет поздно.
Гнев накатывал волнами, а с ним долетали осколки то ли памяти, то ли предупреждения. Небо, разодранное звездами. Огонь, что лился вместо дождя и с дождем. Кипящие воды. Темная земля.
Умрете.
Вы все умрете.
- Быть может, - Верховный прижал ноющую руку к груди, пытаясь сосредоточиться на этой боли. – Но мы постараемся выжить.
Он запер дверь.
И прислонился к ней спиной. И долго дышал, раздумывая, надежны ли запоры. И не приказать ли вовсе эту дверь заложить камнем?
Мотнул головой.
И уже потом, собрав остатки сил, побрел прочь.
Маг ждал на вершине лестницы. Стоял, опираясь на стену, скрестив руки на груди, глядя с неодобрением. Но когда Верховный покачнулся, поспешил на помощь.
- Вам нужно больше отдыхать, - проворчал он. – Все-таки не хотелось бы остаться здесь одному. Подозреваю, что в этом случае я весьма скоро окажусь… там.
Он ткнул пальцем в потолок, но Верховный понял.
И голову склонил.
Возможно.
Даже вероятно. Однако к чему тревожить хорошего человека.
- Куда вас проводить? Хотя что это я… я тут и сам не выйду, - маг издал нервный смешок. – Нужно отдыхать.
- Некогда. Надо к… ней. И возвестить… народу…
Спорить маг не стал.
Умный он все-таки человек.
Последующие дни в представлении Верховного слились в один, долгий и мучительный, щедро приправленный, что вниманием, что болью.
Смерть Императора.
И плохо скрываемая радость тех, кто клялся служить и клятву держал. Страх, который отступает, и только теперь становится понятно, сколько его было.
Похороны.
Похороны, к которым никто-то не готовился, но состоялись они именно такие, как должно, ибо впервые за долгое время высокие рода позабыли о распрях, объединились в стремлении скорее отпустить к богам того, кто еще недавно сам был им равен.
Верховный запомнил печальный рев рогов, что затопил улицы благословенного города. И пасмурное небо. Солнце, которое с трудом пробивалось сквозь полог туч. Людей. Люди выходили. Люди, не знавшие, что творилось за мраморными стенами дворца, горевали. И горе их было искренним. А потом начался дождь, и вновь почудилось, что сам мир оплакивает человека.
Тогда-то Верховный впервые ощутил едкое чувство вины.
И оказавшись на вершине пирамиды, глядя на распростертую жертву, чья грудь вздымалась, протянул клинок другому. Он сумел достоять до конца. Он смотрел на кровь. На мертвецов, число которых множилось. Смотрел и не мог отделаться от мысли, что сам подобен чудовищу.
Что они все – чудовища.
Нет, то, чему его учили, было правильным, ибо малая смерть поддерживает жизнь, и льется кровь не забавы ради, но продляя существование мира. Только отчего-то было тошно.
Жизнь.
Смерть.
Сердце. Боги. Клинок в руке. И вялое одобрение, ибо тот, кого рекомендовал Нинус, оказался весьма умелым. В его руках никто не испытывал лишних мучений. А обряд длился.
И длился.
Крови становилось больше. Смерти тоже, как и сердец перед лицом богов. А они все молчали. Небо и то не спешило пугать гневом, множа сомнения.
Уже внизу, на прощальном пиру, который проходил в тягостной тишине, ибо никто не смел подать голос, страшась нарушить хрупкое равновесие, Верховный вновь ощутил боль. Рука, избавившись от золотого панциря, ныла постоянно. Кожа на ней, потемневшая, обожженная, - и маг утверждал, что это и есть ожог – то и дело трескалась, а с нею и плоть. Из трещин сочилась сукровица, желтоватая, блестящая. Она мешалась с темной мазью, которой маг покрыл ожог, и пропитывала бинты.
Запах шел отвратительный.
- Завтра, - сказал он, повинуясь этой боли, что нарастала с каждым мгновением. – Завтра мы объявим народу о том, что боги сделали свой выбор.
Место Императора пустовало.
И взгляды всех устремились в эту пустоту. В них виделся еще не отживший страх. Робкая надежда. И что-то совсем иное, жадноватое, еще не оформившееся.
- Думаете, её? – поинтересовался Владыка Копий, вытирая жирные пальцы тканью.
- Есть варианты?
Верховный почти не ел. Боль в руке расползалась по телу, и желудок, еще недавно принявший пищу с благодарностью, теперь сжимался.
Молчание.
Его вопрос услышан. И Хранитель казны отводит взгляд. Его плечи сгибаются под невидимой тяжестью, а губы шевелятся, но слова остаются непроизнесенными.
- Она иной крови, пусть Император и принял её в свой род, - Советник Инауа смотрит поверх кубка. В кубке вино, алое и густое, словно кровь. Оно и называется – Кровь цапли. Редкое. Дорогое. Достойное того, чтобы оказаться на столе в подобный день.
И уже не удивляет, что тайное стало явным.
Возможно здесь, во дворце, никогда-то и не было тайн.
- Боги её признали, - задумчиво возражает Владыка Копий.
И взгляд его спокоен.
Это спокойствие раздражает Советника Инуа, и тот отставляет кубок, тянет шею, украшенную тремя нитями. На каждой – золотые бусины с гравировкой, восславляющей древность рода. Каждая
