Земля помогла.
Она дала силы подняться. На четвереньки. На колени. Благо, небо больше не громыхало. На нем медленно догорали остатки звезд. И белесое марево стало красным, кровавым.
Двор же полнился людьми.
Кто-то кричал. Кто-то плакал… суета.
Сколько она длилась? Верховный не знал. Да и не трогала его эта суета. Он стоял сперва на коленях, потом-таки поднялся, ибо в голове было пусто, и слова молитв тоже стали пустотой. Он кое-как отер грязь, поморщился, поняв, что накидка его упала и пропиталась водой. Он пошел. Медленно. Опасаясь, что сил все-таки не хватит… кажется, рядом кто-то пробежал. Чуть дальше, рухнув на колени, молились. Кто?
Люди.
Так ли важно остальное?
Он шел. Мимо подножия Великой пирамиды, туда, где лежала густая тень её.
И в этой тени скрывалась другая.
Ныне, освещенная небесным огнем, она словно стала не то, чтобы выше, скорее уж аккуратней. И камень слабо светился. Хотя, может, лишь казалось, что он светится. Как бы то ни было, Верховному удалось подойти настолько, чтобы коснуться этого, неровного, ноздреватого камня кончиками пальцев.
И в левой руке вспыхнула боль. Привычная. Предупреждающая. Он поморщился, но не отступил. Почему-то это казалось важным. Едва ли не важнее всего, что происходило.
Небо?
Никуда не делось.
Как и марево, что набирало цвета. Люди… где-то там, вроде бы рядом, но невыносимо далеко. И пирамида. Забытая. Первая.
Та, в которую дозволено заглядывать немногим. Та, о которой он и сам-то не помнил. И может статься, что забудет, как только уберет руку. И потому Верховный страшился разорвать это прикосновение. Шел. Просто вдоль кромки. Иногда останавливался, чтобы перевести дыхание. Боль в груди и та утихла, но слабость, слабость никуда не делась.
А значит, потихоньку.
Он и дошел-таки до входа.
Те же камни.
И пара уродливых изваяний, то ли звери, то ли люди. Грубые колонны, высотой едва в полтора человеческих роста. И кое-как отесанный камень, на них возлежащий.
Верховный замер.
Это место он видел впервые. И… если войти?
— Не стоит, — сказали ему. И тень отделилась от колонны, за которой скрывалась, превращаясь в человека. Будь Верховный чуть более суеверен, он бы решил, что видит пред собой не женщину, но зловредного духа, её обличье похитившего.
Но нет.
Ксочитл.
Тихая Ксочитл.
Некрасивая Ксочитл. Ксочитл, стоящая за плечом Императрицы.
Верховный прижал руки к груди и поклонился так низко, как позволила спина.
— Боюсь, я не могу пожелать вам доброй ночи, — сказал он. И голос был хрипл. А еще он ощутил, сколь продрог. И завтра наверняка холод обернется болью в горле, если только ею. — Нынешняя ночь…
— Особая?
На ней все то же простое платье. И пожалуй, человек, с Ксочитл незнакомый, вполне способен перепутать её со служанкой. Особенно теперь, когда промокли и платье, и волосы, и сама-то она гляделась жалкою.
Не только она.
— Особая, — повторил Верховный, соглашаясь. — Небеса дали предупреждение…
— Но его вновь не услышат.
— Вы тут…
— Сопровождаю… её, — она чуть улыбнулась. И лицо её стало мягким, одухотворенным. — Она пожелала войти. Правда, получилось только сегодня.
Стало быть, не в первый раз они оказываются здесь, в Храмовом дворе? Но Верховный узнает о том лишь сейчас.
— Не сердитесь, — Ксочитл тонко уловила его настроение. И возмущение. — Верно, стоило предупредить, но она не хотела… она все-таки еще дитя.
Дитя, что носит маску из золота.
И дарует жизнь мертвым.
— Как…
— Тот ваш юноша… и на него не сердитесь. Она держала в руках его сердце. Как он мог отказать в маленькой просьбе?
И вправду, как?
— Он тоже…
— Сопровождает. Сегодняшней ночью многое изменилось. Не спрашивайте, я не знаю, что именно. Она так сказала. А я ей верю.
У Ксочитл на руках золотые браслеты. Не тяжелые, изящные, украшенные темными камнями.
На шее — ожерелье.
И вновь же, весьма скромное. Золото теряется, будто собственная невзрачность этой женщины оказывается сильнее.
— Я… признаюсь, давно хотела побеседовать с вами. А тут случай… удобный, — Ксочитл подошла ближе. — Я бы предложила вам свою накидку.
— Не стоит.
— Верно. Она промокла. Да и брат говорит, что женщина не должна подавать виду, когда видит слабость мужчины. Что это мужчину унижает.
— Он весьма…
— Мудр? Отнюдь. Скорее уж уперт. И сейчас доволен. Был. До сегодняшней ночи. Ему казалось, что он одержал славную победу. Заговорщики раскрыты и уничтожены. Виновные понесут наказание. И в Империи воцарятся покой и благоденствие, — Ксочитл говорила это мягко, и в словах её все же мерещилась насмешка.
Над кем?
Над братом ли? Над ним, Верховным? Над всеми глупцами, которые полагали себя умнее богов.
— Но вы ведь не о нем беседовать хотели?
— Нет.
Молчание.
И тянется, тянется… и тьма под камнем, что возлежит на двух колоннах, манит. Она словно зовет войти.
— О той, другой? — Верховному надоели игры.
Или он просто слишком постарел?
Стал острее чувствовать время? То, как уходит оно, и потому стоит ли тратить его на пустое? На лишние слова. На лишние дела. И на лишних же людей.
Ксочитл чуть склонила голову.
И подошла ближе.
От нее пахло не землей, но цветочными маслами и женщиной. Своеобразный, забытый уже аромат. И кружит голову. И напоминает, что когда-то, неимоверно давно, сам Верховный был мужчиной.
Только и вправду давно.
— Не стоит.
Ныне он стар.
И плоть его иссохла, скрылась в складках кожи. Её же изрезали морщины. А ныне вовсе покрывали грязь и вода.
— Она ведь жива, — выдохнула Ксочитл. — Жива и готова вернуться… но надо ли, чтобы она возвращалась?
— Надо.
— Кому?
— Это будет справедливо.
— Неужели? — ее голос ныне сродни змеиному шипению. — Что есть справедливость?
На этот вопрос у Верховного не было ответа.
— Только-только все стихло… они смирились…
— А те, кто не смирился, умерли?
— Именно. Но их ведь было немного. Их всегда немного, тех, кто горазд громко говорить. Куда больше — молчащих, сомневающихся, выжидающих.
— Готовых ударить в спину?
— Да, — она оскалилась.
В женщинах все же есть что-то донельзя животное.
— Ты не думал, старик, что все снова станет… — взмах руки. — Ненадежным? На троне не может быть двух Императриц. И придется выбрать одну. Что будет? Снова война? И не случится ли так, что эта война станет последней? Небо горит…
Догорает.
— Многие бедствия пришли на земли. А будет их еще больше. Где беды, там и смута… голод, болезни. Ты же хочешь добавить еще и это? Зачем? Тебя терзают сомнения в том, что она… может править?
— Может ли?
— Может, — Ксочитл шагнула еще ближе. И руки её впились в плечи. — Если все сделать правильно, если…
— Ты так хочешь быть у трона?
— Что? — она действительно не поняла. А потом рассмеялась, хрипло так, с присвистом. — Трон? Старик, я была бы счастлива оказаться подальше от этого места… трона… от всех их, которые желают лишь одного — урвать свой кусок и пожирнее. Я бы денно и нощно благодарила богов, если бы нам просто позволили уехать. В мое поместье. Там тихо и спокойно. Там цветут абрикосовые дерева весной. А осенью пруд становится темным. В нем отражается печальное небо. Но даже когда идет дождь, сердце не наполняется болью. Нет. Покоем. И только покоем. Но ведь не позволят, верно?
И такая тоска прозвучала в голосе её, что на долю мгновенья Верховный ощутил жалость. К ней вот, к немолодой этой женщине, которая вовсе не желала зла. А желала лишь того, что всякая иная, обыкновенная женщина. Только Ксочитл права.
Не позволят.
Ни уехать сейчас, когда её подопечная так нужна. Ни позже, когда она, быть может, перестанет быть нужна, но вместо того станет опасна.
— Не отпустят… даже если мы богами поклянемся не вмешиваться… даже если действительно не станем ни во что вмешиваться, найдутся те, кто решат за нас.
