повторить прошлую жизнь. Мог заработать деньги на послезнании (некоторые события предотвратить невозможно, что не мешало мне на них обогатиться). В космонавты не стремился, тяги к наукам не испытывал. С Мишиным «подарком» не видел для себя будущего и в спорте: уж слишком часто пришлось бы «пожимать руки» (после парочки публичных «припадков» меня списали бы по состоянию здоровья). Да и что будет с советским спортом, когда я окончу школу?
Выпускной из десятого класса (или из одиннадцатого?) я отгуляю в тысяча девятьсот девяносто первом году. Заканчивать школу экстерном пока не видел смысла. Что стало к тому времени с Советским Союзом в моей прошлой жизни, я прекрасно помнил. Изменится ли будущее страны теперь — не факт. Но даже если мои потуги и приведут к переменам, то к каким? Я только выглядел десятилетним ребёнком. А мыслил, как уже набивший за жизнь не одну «шишку» человек. И не испытывал уверенности, что новые «девяностые» окажутся лучше прежних. В «счастье для всех даром» давно не верил. Но понимал, что счастье бывает разным. И чьё-то горе зачастую оказывалось радостью для других — так же, как Мишина смерть (я не сомневался, что мальчишка умер в мае после очередного «припадка») даровала мне новую жизнь. С теми испытаниями, что не выдержала психика ребёнка, мой разум пока справлялся.
Я вдруг представил себя на театральной сцене, где проводили свои «сеансы» экстрасенсы из уже недалёкого будущего. Мысленным взором увидел, как я (наряженный в костюм от дорогого модного модельера) предсказываю реальным и подставным зрителям их будущую смерть, разгадываю тайны жестоких убийств. А потом рассуждаю по центральному телевидению о «возможностях третьего глаза» (и рекламирую бандитский банк или поддельные лекарства). Усмехнулся. Покачал головой: труд артиста-экстрасенса манил меня даже меньше, чем собственная торговая фирма или швейная фабрика («точно не моё»). Вообразил себя в форме лейтенанта милиции, подобно Якову Лукину, запечатлённому на той фотографии в квартире Фрола Прокопьевича. Но не рядом с темноволосым приятелем, а под руку со знойной пышногрудой красоткой.
И замурлыкал песенку:
— Младший лейтенант, мальчик молодой, все хотят потанцевать с тобой…
* * *
О том, что задержусь у Каховских я предупредил Надежду Сергеевну по телефону. Но всё же заметил на Надином лице тревогу, когда переступил порог под звуки заставки программы «Время». Я всё меньше вспоминал о разговоре с Каховским, подходя к дому, а всё больше думал об убийстве Оксаны Локтевой, за которым сегодня намеревался понаблюдать. Потому вошёл в квартиру в плохом настроении, что не укрылось от глаз Мишиной мамы. А ещё Иванова рассмотрела синеву над моей губой — всплеснула руками… принялась меня обнимать и целовать, словно я вернулся не с тренировки, а с опасного боевого задания. Заверил Надежду Сергеевну, что чувствую себя прекрасно, что «ничего не болит», что не голоден (перечислил, чем меня накормили Зоины родители).
Виктора Егоровича у нас в гостях не застал. Тот всегда возвращался домой пораньше, когда Павлик оставался там в одиночестве. Вовчик в моё отсутствие у Солнцевых надолго не задерживался, а Валера Кругликов и Света Зотова гостили у Паши по выходным. Однако я всё ещё чувствовал в воздухе запах папиного одеколона. Да и с Надиных губ не сошло покраснение от долгих и страстных поцелуев. Надежда Сергеевна заметила направление моего взгляда, спешно опустила лицо. И вдруг о чём-то вспомнила — сверкнула глазами и умчалась в свою комнату. Я снял в прихожей верхнюю одежду (пометил в уме, что нужно натолкать во влажные ботинки газетную бумагу). И услышал Надино громкое и торжественное: «Па-па-па-пам!» Увидел в руках Ивановой вещицу из бежевого кожзама.
— Как тебе Зоин рюкзачок? — спросила Надежда Сергеевна.
Она повертела своё изделие, разглядывая (и показывая его мне) со всех сторон. Я опознал в нём бывшую сумку (точнее, две сумки) — больше по цвету материала, нежели по форме изделия. Знакомые по моей прошлой жизни женские рюкзаки оно пока напоминало лишь (очень) отдалённо.
— Это не окончательный вариант, — сказала Надя. — Он не сильно похож на твой рисунок. Но скоро он преобразится. Вот этого пятна не будет: я прикрою его нашивкой с вышивкой. Здесь я прострочу машинкой — пока соединила вручную. А ещё добавлю ручку… вот так. И пристрочу вот здесь лямки.
Я вообразил все те изменения в облике будущего рюкзака, о которых говорила Надежда Сергеевна. Но так и не понял, преобразят ли они его к лучшему. Заверил Иванову, что не сомневался и не сомневаюсь в её мастерстве. Заявил, что Зое Каховской наш подарок непременно понравится.
— Люблю тебя, мама, — добавил я. — Ты самая лучшая.
Набитый картошкой и отбивными живот помогал мне отгонять сон. Ещё с прошлой жизни я не любил спать на полный желудок. Однако выработанная в больнице (в мае-июне) привычка рано засыпать напомнила о себе и сегодня: я то и дело зевал, потирал глаза. И прислушивался к доносившимся из Надиной комнаты звукам (там бубнил телевизор). Обычно перед рабочим днём Надежда Сергеевна ложилась в кровать едва ли не раньше меня. Но в этот раз она будто испытывала моё терпение. Телевизор не умолкал, а Надины шаги то и дело раздавались в прихожей: Иванова то наведывалась в кухню (громыхала чашками и чайником), то посещала уборную. Временами она заглядывала ко мне, интересовалась, почему я не спал — жаловался ей на бессонницу.
Я шарил взглядом по комнате — увидел дату на календаре: тринадцатое декабря. И тут же вспомнил расспросы Фрола Прокопьевича о теперь уже экс-министре МВД СССР Николае Анисимовиче Щёлокове. Когда-то я читал статьи в интернете о вражде Щёлокова с Андроповым (просто из любопытства). И уже в этой жизни выдал некоторые её подробности генерал-майору Лукину. Фрол Прокопьевич выспрашивал у меня о последствиях той опалы, в какую попал Николай Анисимович после смерти Брежнева. Я вспомнил многие даты: когда бывшего министра исключили из КПСС, когда его лишили звания генерала армии. Упоминал я и о том, что Щёлокова лишат всех государственных наград, кроме боевых. «Уже лишили, наверное, — подумал я. — Вчера, указом Президиума Верховного Совета СССР».
Я снова взглянул на цифру тринадцать на календаре. Сегодня некогда всесильный министр Щёлоков застрелился. Так случилось в моей прошлой жизни. Дату я запомнил, потому что долго рылся в интернете: выяснял, где именно покончил с собой Николай Анисимович. Одни источники утверждали, что случилось это на его даче в Серебряном бору. Другие заявляли, что перед смертью бывший министр вернулся с карабином сына в квартиру на Кутузовском проспекте. Разнилась и информация о написанных Щёлоковым письмах — в частности, о письме к генсеку Черненко. В некоторых статьях утверждали, что Константину Устиновичу бывший министр отправил письмо за три дня до смерти. Другие «информированные источники» говорили, что послание генсеку нашли рядом с телом Щёлокова.
До «правды» я тогда так и не докопался: отвлёкся на другие дела. Потому рассказывал Лукину о письме к Черненко в формате «или, или». Как и о месте самоубийства бывшего главного милиционера СССР. Сказал, что во всех версиях присутствовал карабин и письмо. Не отличалась в источниках и дата: тринадцатое декабря — на следующий день после известия о лишении Николая Анисимовича госнаград и звания Героя Социалистического Труда. На мой вопрос о том, почему он вдруг так заинтересовался судьбой Щёлокова, бывший боевой лётчик ответил уклончиво (в духе «видел его — неплохой он мужик»). «Та самая» дата (тринадцатое декабря) подходила к концу. Я прислушивался к звукам из телевизора за стеной и размышлял: увижу ли я завтра в газетах некролог Щёлокову.
Надежда Сергеевна уснула ближе к полуночи — за четверть часа до этого в её комнате умолк телевизор. Я так и не выяснил причину Надиной сегодняшней бессонницы. Сам бы я уже видел десятый сон, если бы не завёрнутый в грязную газету и в мокрое полотенце нож, дожидавшийся своего часа под моей кроватью. Я не однажды представлял, как отреагировала бы на папино задержание милиционерами Надя Иванова. Гадал: а поверила бы она в причастность её жениха к смерти Оксаны Локтевой? Вспоминал и о том, что в прошлом я сам временами сомневался в папиной невиновности. Пусть я и просидел вместе с отцом весь тот день дома (когда умерла та девятиклассница). Но после, уже взрослый, читал «умные» статьи об избирательности памяти — особенно детской.
В этой жизни свидетелями невиновности Виктора Солнцева стал не его сын — двадцать третьего сентября все Надины подружки не спускали с Пашиного отца глаз. Вариант с «избирательностью» памяти окончательно отпал. И я с нетерпением ждал возможности прикоснуться к лежавшему под кроватью ножу. Уже предчувствовал, что сегодня непременно узнаю, кто испоганил мне прошлое детство, из-за кого мой отец тогда очутился в тюрьме, и кто всё
