Все осложнения крайне плохие. Смертельно опасные. Организм защиту уже потерял, бороться ему нечем. И даже пересадка печени, будь она возможна, шансов дает чуточку.
До этого дня я у пристава не бывал. Не пришлось как-то. Занимал он квартиру на третьем этаже полицейского дома в Столовом переулке. Дом как дом, только кроме полицейских никто не живет — в гимназиях учителя тоже по месту своей работы часто обитают, как и преподаватели университета — все служат-с.
Хрунов здесь, наверное, свой человек. По крайней мере в дверь не стучал, и знал, что открыто.
А в квартире у Блюдникова пахло смертью. Не разложением, нет, именно смертью. Попадаешь в такой дом, и сразу понятно — похороны очень скоро. И давит это… весьма. Околоточный провел меня через пустую прихожую в спальню.
От здоровенного пристава осталась едва ли половина. Кожа, серо-желтая с синюшным оттенком, висела на нем, будто совсем недавно из организма выпустили воздух. Глаза впали, помутнели. Даже волосы, густые и лежащие на голове красивой волной, сейчас висели тусклыми клочьями.
Стоило мне войти, его тут же вывернуло противно пахнущей жижей цвета мясных помоев. Сиделка вовремя подставила таз, и аккуратно вытерла губы больному.
— Здравствуйте, Емельян Алексеевич, — поздоровался я. — Воды подать? — я подал ему стакан, стоявший на столе.
— Какое тут здоровье, Евгений Александрович, — прохрипел он. — Конец наступает. Спасибо, что пришел. Извини, что потревожил.
Утешать его не стал. Мне кажется, что человек заслуживает правды, особенно когда жизнь заканчивается. Зачем его обманывать? Ему что, легче станет, если я набрешу, что еще не все потеряно, вот только надо сейчас пару волшебных таблеточек и пять капельниц? Как по мне, лучше просто общаться. Хотя бы из уважения к себе.
Сиделка аккуратно протиснулась мимо меня, унесла таз мыть. Ухаживают за приставом, чисто всё, постель меняют, моют. Молодцы, что могут сделать — делают.
— Здравствуйте, — произнес женский голос у меня за спиной. Усталый, а потому крайне бедный на эмоции.
— Баталов, Евгений Александрович, — представился я.
Жена, точно. Лет сорока, не очень высокая, мужу по плечо, наверное. Выражение лица властное, но это маска, прижившаяся за годы управления хозяйством. А взгляд растерянный. Будто потеряла все ориентиры, и не знает, куда дальше двигаться. Хотя почему «будто»? Вон, главный стержень, лежит, доживает последние часы. На что существовать будет? Понятно, что не с пустыми карманами пристав семью оставляет, но дохода уже не предвидится, только наоборот. Пенсия будет, конечно, Блюдников выслужил положенный срок. Но это совсем не то.
— Ольга Ильинична, супруга Емельяна Алексеевича, — назвав себя, она будто решилась на что-то, чего боялась, набрала воздуха, и выпалила: — Вы же можете ему помочь? Хоть что-то? Он так мучается!
При этом она смотрела почему-то не на меня, а на мужа, будто боялась, что он не даст ей говорить. Но если бы и хотел, не смог — вернувшаяся сиделка в последний момент успела подставить емкость, в которую пристав изверг очередную порцию рвоты. Да, чуть-чуть, миллилитров сто, но судя по темпам, осталось уже немного.
— Да, я готов. Мы отвезем вашего мужа в больницу, там я попытаюсь остановить кровотечение и уменьшить испытываемые им страдания.
— А меня спрашивать не надо? — на этот рык Блюдников, наверное, потратил почти все оставшиеся силы. — Никуда я не поеду! Один хер помру, так дайте сделать это в своей постели! Сколько мне осталось, Евгений Александрович? Скажи этой клуше, поможет твое лечение?
Я тяжело вздохнул:
— Осталось немного. И лечение вряд ли сейчас будет эффективным…
Я ждал слез — большинство женщин реагируют именно так. Не угадал. Наверное, всё уже выплакала, и устала ждать финала не меньше, чем муж. Только кивнула и молча вышла из комнаты.
— Нет сил противиться… — тихо сказал, почти простонал пристав. — Это она настояла… Я бы… Жить хочется, только не так… Правду ты тогда говорил — сегодня так хреново, что дальше некуда, а назавтра еще хуже… Иди, Евгений Александрович…
Жалко его, но итог, увы, закономерен. Если от печени ничего не осталось, то расторопша уже помогает не очень. Сильны мы задним умом…
* * *
С корабля — на бал. Это про меня. Только вернулся от Блюдникова, как вспомнил, что обещал Лизе приехать на бал в Александровский дворец Кремля. Почти протокольное мероприятие — последний раут лета, после которого аристократия разъезжается по Баденам, а мы, стало быть, едем на Кавказ. И плевать, что эмоционально измотан, и хочется только напиться. Танцевать польку и мазурку я так и не научился, а разные вальсы, которые я могу минимально повторить, но слишком велик риск отдавить ноги партнерше — так что отирался у стеночки и как только попадал в поле зрения мамаш с дочками, то тут же бочком-бочком ретировался в курительную комнату или на балкон продышаться от духоты зала. Оркестр наяривал, официанты курсировали в толпе, я же раскланивался со знакомыми — коих оказалось уже вполне много. Это и управляющий канцелярией Истомин, и гласный московской думы, Владимир Пржевальский, брат знаменитого натуралиста Николая Пржевальского. Свел приятельский отношения с видным юристом Фёдором Плевако. Он хорошо разбирался в хитросплетениях городского бюджета — помогал мне вписаться в разные расходные статьи с моей скорой. Дело двигалось трудно, но прогресс есть — начали поступать первые ассигнования.
Особые отношения сложились с Шуваловым. После нашей прогремевшей дуэли, граф попал в опалу, но потом быстро восстановил свои… позиции при великом князе. Адъютант всех знал, все знали его — Шувалов стал моим настоящим «лоцманом» в этом бушующем аристократическом океане. От него я узнавал последние новости из Зимнего дворца, граф знал, как протекает беременность у императрицы, что ели на завтра великий князья…
— У Раевских старшая Анна на выданье. Пятьдесят тысяч дают приданного, — нашептывал мне адъютант на балконе, в перерыве между танцами. — Елена Сергеевна у Пашутиных — так и вовсе шестьдесят тысяч. Я тебя совершенно не понимаю, мон шер. Холостой, в фаворе у Сергея Александровича… Женись, и дело в шляпе! На всю жизнь обеспечен.
С Шуваловым мы недавно перешли на
