Действительно светало. Вдалеке над темнеющим бором протянулась розоватая полоса, окаймленная летучей грядой клубящихся облаков; деревня (ни одного светящегося окна) была вся укрыта туманом, добавлявшим ей мистической внушительности, как будто здесь не водили кур и сеяли просо, а лишь варили зелье и творили заклинания. Барышня, сдвинувшая платок пониже, прервала его наблюдения, дернув за рукав. «Идите туда, они вас будут по дороге к Могилям искать». — «А что там?» — «Заброшенная станция, от нее по рельсам прямо к Себежу. Идите, идите». Никодим, окинув последним взглядом негостеприимную Шестопалиху, зашагал в указанном направлении: это была как раз та улица, которую он видел из первого окна своей недолгой тюрьмы. Пройдя несколько шагов, он обернулся — как он и предполагал, рядом с крыльцом никого уже не было. Мельком пожалев, что они оставили приоткрытой дверь избы, демонстрируя таким образом факт случившегося бегства, он ускорил шаг. На траве густо лежала роса, так что он мгновенно промочил ноги; несмотря на это, какая-то злая бодрость гнала его вперед. Сперва он строил полуфантастические планы, добравшись до Себежа, найти местное полицейское начальство и попробовать вчинить поселянам иск за незаконное задержание, но, вообразив разговор со становым приставом, решил от этой мысли отказаться. Пройдя мимо последней избы, он оказался рядом с маленьким деревенским кладбищем, печально похожим на все другие российские кладбища: деревянные кресты, витые кованые оградки, искусственные цветы. Как будто специально в ту секунду, когда он поравнялся с ним, вдруг запели птицы: сразу, шумно, по всему лесу. Звуки эти, несущиеся с весенним исступлением, были ему даже неприятны, сбивая с мыслей и нарушая тот особенный транс ходьбы, знакомый многим, предпринимавшим дальние пешие прогулки.
За кладбищем дорога сузилась, сделавшись тропинкой: очевидно, в эту сторону на машинах и телегах не заезжали; таким образом, от части преследователей он мог считать себя отгороженным, хотя оставались еще и всадники. Лес здесь был не такой, как с восточной стороны деревни, — за небольшой сосновой рощей он как-то потускнел, сделавшись значительно более низкорослым и как будто разреженным. Присмотревшись, Никодим увидел, что существенную его часть составляют вишневые или черешневые деревья, и понял, что это остатки господского сада, принадлежавшего той усадьбе, ради которой он здесь и оказался. Мысль эта развлекла его: с одной стороны, он помнил предупреждение барышни о неминуемой погоне, а с другой — ему очень не хотелось, впервые в жизни провалив задание, объясняться с Густавом (вынуждая его, в свою очередь, краснеть перед клиентом). Напротив, в том, чтобы на бегу сделать несколько фотографий и прихватить пару ботанических образцов, было особенное ухарство, не говоря уже о том, что снова возвращаться в эти края Никодима категорически не тянуло. Собственно, даже если бы злодеи настигли и захватили его, вряд ли ему могла угрожать серьезная опасность: вероятно, они старались его изолировать только на время своего нелепого ритуала (которому он так неразумно помешал). Поэтому, похлопав себя по карману и убедившись, что кодак на месте, он слегка замедлил шаги, высматривая обещанные руины.
Удивительно, как за четыре десятилетия не слишком агрессивная природа средней полосы способна была скрыть большую часть следов человека. В более приспособленных для жизни местах это кажется совершенно естественным: бамбук, растущий на несколько сантиметров за сутки, в соавторстве с плющом, способным при должной инсоляции за неделю переварить павшего слона, могут опустить трепещущий зеленый занавес над любой цивилизацией. Поневоле стоит изумления, что милосердная природа оставила нам на сувениры столько субтропических артефактов, от Акрополя до Мачу-Пикчу. Но здесь, где впавшая в анабиоз Флора по полгода лежит в хрустальном гробу, укрытая горностаевым палантином, трудно ожидать, что в оставшееся время она успеет совершить что-нибудь значительное. Отнюдь нет! Руины превратились за это время в крупный холм, густо поросший ольховым и березовым подлеском, и только торчащие из этого холма в нескольких местах обломки мраморных колонн указывали на его рукотворную природу.
Сойдя с тропы, Никодим немедленно провалился по щиколотку в мягкий мох: впрочем, с туфлями он уже мысленно простился. Продираясь сквозь орешник в поисках лучшего ракурса, он спугнул какую-то птицу, которая с истерическим щебетанием ринулась прочь. Непосредственно рядом с холмом поросль поредела: может быть, здесь была мощеная площадка или двор, вытоптанный многими поколениями жильцов и прислуги. Обломки усадьбы лежали грудой прямо у его ног: он наклонился, выдернув пучок травы, росшей в щели между камнями, показался их светлый испод, слегка тронутый серыми пятнами лишайника. Трудно было поверить, что совсем недавно, полжизни назад, здесь стоял высокий белый каменный дом со службами, текла налаженная жизнь; хозяйка выходила поутру в каком-нибудь шелковом капоте на балкон, оглядывая свой вишневый сад, спешащих слуг, немку-гувернантку с зонтиком на бамбуковой ручке, чинно выгуливающую близнецов, одетых, чтобы проще отличать их друг от друга, в разную, хотя и сходную одежду. Тем временем барин в канотье писал, наверное, сидя на балконе и обоняя аромат сирени (одновременно из вазы на столе и от кустов у крыльца), статью о необходимости скорейшей расправы с самодержавием, освобождения рабочих и невозможности терпеть полицейское беззаконие. Впрочем, судя по тому, что у него самого или его потомков нашлись средства на такое недешевое врачевание ностальгии, в свое время, невзирая на все большевизанство, он позаботился о своем имуществе лучше прочих.
Осталась неприкаянной лишь недвижимость, которая сейчас, полностью врастя в землю, с избытком оправдывала свою этимологию. Никодим привычно выбрал ракурс, достал фотоаппарат и взвел затвор. В лесу, наполненном пением птиц, этот негромкий технический звук прозвучал как сирена. Когда он сделал несколько кадров с разной выдержкой, ему показалось, что ход колесика перемотки был слабее обычного: это могло означать, что он забыл зарядить кассету с пленкой. Впрочем, проверить это в отсутствии темной комнаты он мог, только открыв заднюю крышку, что уподобляло ситуацию известному богоискательскому парадоксу. Если пленка там оказывалась, то она в мгновение ока делалась засвеченной; если же ее там не было, то Никодим ничего, собственно, не терял.
Обойдя вокруг холма, он убедился, что от огорода (с которым была связана часть его задания) не осталось и следа, если не считать таковым более густой подлесок, разросшийся на его питательных почвах. В качестве финального завитка под отчетом оставалось собрать желуди с таинственного дуба над могилой: трудность состояла в том, что ровесников-дубов в поле зрения было как минимум четыре, а могилы, напротив, ни одной. В качестве компромисса решено было собрать понемногу желудей от каждого дерева, уповая, что хоть под одним из них могила точно бы отыскалась. Поскольку пакеты для материалов остались в негостеприимной деревне, пришлось распределить их по карманам, отчего Никодим сам себе напомнил незадачливого героя американской гангстерской фильмы: какого-нибудь нечистого на руку бутлегера, которого разочарованные коллеги деловито шпигуют попавшими под руку грузами перед тем, как опустить его на дно Гудзона. С прилагавшейся к этому образу новосветской практической сметкой он добавил в подарок от фирмы несколько перезимовавших ягод можжевельника и пару шишек крупной ели, которая с некоторой натяжкой могла считаться одной из местных доминант. По крайней мере, росла она достаточно близко к бывшему дому и была его значительно старше, так что бывшие обитатели, скорее всего, должны были ее вспомнить. Башню, которая отдельно значилась в условиях его командировки, он среди руин опознать не смог: вероятно, заказчик сам не способен был вообразить, до какой степени оказалось разрушено его родовое гнездо, — в любом случае, фотографии (если они получились) должны были его в этом убедить.
