Результаты боя, действительно, впечатляли. Были захвачены 64-пушечный корабль «Омгетен», 60-пушечные «Финляндия», «София-Магдалена» и «Ретвизан», фрегаты «Упланд» и «Ярославец» (бывший русский корабль), 5 больших галер; погибли 74-пушечный корабль «Ловиза-Ульрика», 64-пушечные «Едвига-Элизабета-Шарлотта», «Эмхейтен», ещё 5 кораблей и 6 фрегатов. Шведский флот потерял убитыми и пленными около 7 тыс. человек (включая свыше 4,5 тыс. пленных); потери армии были неизвестны, но, по самым скромным подсчётам, перевалили за 20 тысяч.
Спаслись один линкор «Принц Фердинанд», три фрегата, две шнявы, пять галер и два десятка мелких судов. Для Стокгольма, несомненно, это была катастрофа.
Герцог Сёдерманландский, командовавший флотом, попал в плен, а сам король Густав III ещё в начале сражения пропал без вести. Последний раз его видели, когда, сбежав с захваченной русскими галеры, Его Величество на боте пытался достичь берега. Солдаты Салтыкова обыскали всё побережье, перевернули вверх дном все приморские селения, ожидая, что король мог бы скрываться среди мирного населения, но так никого пока и не нашли.
Мне же по возвращении в Петербург пришлось разгребать новые неприятности.
* * *
— Господин Радищев! Два года назад мы с вами имели разговор о предстоящей войне со шведами. Война началась, и вот, она идёт уже два года. Я полагаю, что это должно было побудить вас доверять мне и прислушиваться к моим словам. Скажите, я ошибался?
Радищев с легкою улыбкою покачал головой.
— Напротив, вы совершенно правильно предвидели развитие событий. На сей счёт в Петербурге ходят самые невероятные предположения!
— Да? Ну, пусть себе ходят. Важнее другое: мои предсказания всё же были правильны, да?
Радищев кивнул.
— А теперь, уважаемый Александр Николаевич, напомните, о чём просил я вас тогда?
— Вы говорили мне ничего не предпринимать!
— Да. Абсолютно верно. Ни-че-го! А что сделали вы?
Радищев пожал плечами.
— Чем я вызвал неудовольствие Вашего высочества?
— Чем? Сударь, вы меня за идиота держите? Вы знаете, что за книгу третьего дня императрица нашла на своём прикроватном столике?
Тёмные зрачки Радищева расширились; он медленно побледнел.
— Сударь, вот я только что с поля сражения. Мой камзол, а с ним ещё весь Балтийский флот и Выборгский залив, напрочь пропахли гарью сгоревших шведских судов. Приезжаю сюда, и что же я узнаю? Мне говорят, что только открылось следствие по поводу книги возмутительнейшего содержания, гнусно порочащей нашу страну и все ея установления. Автор ее, несомненно, бунтовщик, хуже Пугачёва. Это не мои слова — так охарактеризовала вас государыня императрица. Вы помните, чем кончил Пугачёв?
Радищев бледнел, и, кажется, был в полном отчаянии.
— Ведь я говорил вам — ничего пока не делайте. Зачем вы меня не слушали?
— Но, право же, я не понимаю… Книга моя совершенно безобидная, направлена к тому, дабы возбудить в помещиках сочувствие несчастной судьбе своих рабов. Народного возмущения она вызвать не может; крестьяне ведь книг не читают! Уж, вроде бы, печатали у нас книги и откровеннее!
— Печатали, знаю; только в те времена Людовик еще сидел на своём троне. Женщины, Александр Николаевич — создания впечатлительные; они, как услышат, что по соседству какая беда — сразу и переносят её мысленно на свой огород. А государыня, знаете ли, женщина до самых кончиков пальцев! Так что, готовьтесь принять теперь адские муки — возможно, вас арестуют уже этой ночью.
Мой собеседник был буквально раздавлен.
— Ну, вот что вас толкнуло к этому? Дождались бы вы моего царствования, да и печатали, что вам вздумается; и ни один волос бы с вас не упал! А теперь, простите, всё поворачивается очень дурной стороною!
— Ах, Александр Павлович, — чуть не плача, отвечал Радищев, в волнении не замечая нарушения субординации, — я потерпел бы, мне ничего; а вот люди, которых покупают, продают, секут, бьют — они как? Могут ли они далее терпеть? Может, хоть кому-то моя книга поможет, и то хорошо! А я отдаюсь во всём Провидению — что будет, то и будет!
— Отличный план! Особенно насчёт Провидения. Где ваш тираж?
— На моей даче на Васильевском острове.
— Надобно немедленно вывезти.
— Но куда?
— Место мы с Александром Романовичем найдём. Сколько там книг?
— Около четырех сотен.
— Понятно. Кто помогал вам печатать? Не вы же с вами стояли за станком?
— Люди с типографии господина Гартунга. Приходили в свои прогульные дни и печатали!
— Надеюсь вы понимаете: они не должны пострадать. Вы сможете напечатать хоть одну страницу самостоятельно?
— Конечно. Я видел, как они это делают!
— Отлично. Вот и говорите, что печатали всё сами. А кто делал переплёт?
— Переплётчик, старик Козицын; но он не читал книгу.
— А видел он людей с типографии?
— Нет, я пригласил его, когда все листы были распечатаны.
— Стало быть, он знает, сколько книг у вас было сделано?
— Да.
Чччееррттт…
Немного подумав, я нашёл решение.
— Александр Романович, надо купить пару сотен каких-нибудь книг, хоть французских романов, и сжечь их в доме Александра Николаевича. Предъявим пепел, скажем, что весь тираж сожжён. А книги надобно спасти, они ещё пригодятся. Теперь вот о чем: где у вас деньги с таможни?
— В доме, под замком!
— Надобно тоже их вывести; при обыске они непременно пропадут, а вам теперь понадобится немало денег. Александр Романович, может, дать взятку Шешковскому?
Воронцов, в продолжении всего разговора хранивший молчание и лишь красневший вслед за тем, как «основной фигурант» бледнел, похоже, окончательно перепугался.
— Увольте, Александр Павлович! Я и так уж в немилости. А а ну как дойдёт до государыни?
— Ну а кто? Мне тоже как-то не к лицу… Но делать что-то надо. Поищите выходы в эту сторону, я тоже подумаю, что тут можно сделать. Надо добиться облегчения для Александра Николаевича! Что вы вообще слышали об этом Шешковском? С кем он дружен, в каких кругах вращается?
— Никто с ним знакомств не водит, — с презрением ответил Воронцов. — Люди его круга не котируются в обществе!
— Но хоть что-нибудь про него известно?
— Ну, разве что глубокая религиозность!
— Что вы говорите? Неожиданно!
— Да, и как говорят, эта его пыточная комната в Тайной экспедиции сплошь увешана иконами!
— Это интересно… Верно, на сей предмет стоит мне повыспрашивать у Андрея Афанасьевича!
Дальнейшие выяснения через Самборского показали, что господин Шешковский, действительно, очень набожен, и наибольшее влияние к нему имеет настоятель Казанской церкви протоиерей Серафим. С ним поговорили; тот переговорил с окормляемым им господином, и вот я получил возможность побеседовать с самым страшным человеком Российской Империи. Поскольку визит этого господина в Зимний дворец был бы неуместен, я сам посетил его в сопровождении Воронцова.
За столом, заваленном грудами бумаг, едва различимых под мерцающим светом двух восковых свечей, я разглядел мозглявую фигуру невысокого, сгорбленного, полного господина, кротко улыбавшегося мне. Ему было, пожалуй, уже под семьдесят лет. Жирный, в мягких складочках, точно взбитый из сливок, подбородок был тщательно выбрит, серые глаза глядели вяло и сонно; умильные, полные губы, смиренно и ласково сложенные, казалось, готовы были к одним ободряющим привет и ласку словам. Одет Шешковский был очень скромно, в простой, без затей, серый сюртучок, скромно застёгнутый на все пуговицы. Лишь орден Св. Владимира, надетый, видимо, в честь визита высочайшей особы, оживлял его унылый образ.
Увидев меня, Степан Иванович поспешно встал из-за стола и нижайше мне поклонился.
— Ах, Ваше Высочество! Как счастлив я видеть вас в скромной своей келье! Не вспомню, чтобы столь высокородные гости посещали меня… Вот, прошу вас, — угодливо засуетился он, — присаживайтесь сюда!
